Чак Паланик - Снафф

– Цитируя этого последнего юношу… Я хотела подарить тебе новую жизнь.

Она начинает рассказывать о том, как Ричард Бертон едва не погиб на съемках «Ночи игуаны» в Мексике. Там есть эпизод, в котором Бертон перерезает веревку ловушки, куда попалась живая игуана, и освобожденное животное убегает в джунгли. Но случилась накладка. Бертон, конечно же, перерезал веревку, а вот игуана, проведшая несколько долгих недель в компании крепко пьющих Авы Гарднер, Джона Хьюстона и того же Бертона, видимо, не захотела бросать дружный споенный коллектив. Она никуда не побежала. Для того чтобы все-таки снять эпизод, к ящерице подвели электрический провод, и когда Бертон перерезал веревку, игуану шибанули разрядом в 110 вольт.

Беда в том, что Ричард Бертон не успел убрать руки от игуаны и получил те же самые 110 вольт – через ящерицу. Его едва не убило током. Знаменитого киноактера с мировым именем и чешуйчатую холоднокровную рептилию едва не поджарило заживо одним и тем же разрядом.

Подлинный факт.

Тут мисс Райт улыбается и говорит:

– Живи в свое удовольствие на все те деньги, что тебе выплатят по страховке…

И прежде чем она успела сказать еще слово, я запихала ей в рот соломинку для питья. Глубоко-глубоко, чуть ли не в горло. Чтобы только она замолчала.

Девушка с секундомером спускается вниз по лестнице, зажимая руками рот. Крепко-крепко, как будто пытается удержать что-то во рту. Ее глаза – совершенно круглые. Они не моргают, настолько сухие, что уже не блестят. Разве что самую малость – как могло бы блестеть стекло. Стекло на ее секундомере, который болтается на шее. Она зажимает руками рот с такой силой, что пальцы становятся белыми, и лицо тоже становится белым, как будто вся кровь была выжата из кожи. Она идет вниз по ступенькам, медленно переставляя ноги. Левая, правая. Левая, правая. Каждый шаг – на ступеньку вниз.

Я не знаю.

Если вам вдруг захочется живо представить, как человек умирает, умирает по-настоящему, просто включите любой порнофильм и понаблюдайте за тем, как оргазмируют актеры. Они задыхаются, ловят ртом воздух, чтобы сделать хотя бы еще один вдох. Вены на шее набухают и выпирают, мышцы напрягаются, словно сведенные судорогой, кожа натягивается. Рот открывается, подбородок дрожит. Зубы как будто вгрызаются в воздух. Губы растянуты, глаза крепко зажмурены. Зубы отчаянно пытаются откусить еще один кусок жизни – такой, чтобы побольше.

Посмотрите «Третью мировую шлюху» и вы поймете, почему в определенных кругах смерть иногда называют последним оргазмом или просто еще одной сценой с выбросом спермы.

Девушка с секундомером встает у подножия лестницы. Снимает с обеих рук верхний слой розовой кожи, потом еще один слой – голубой. Тонкие резиновые перчатки, вывернутые наизнанку. Она бросает их на пол. Они лежат – мертвые, плоские, как приспособления для суррогатного секса. Девушка швыряет перчатки на пол и закрывает лицо руками. Кожа у нее на руках – сморщенная и распаренная после стольких часов медленной варки в собственном соку внутри этих самых перчаток. Девушка расправляет поникшие плечи, распрямляет согнутую спину и делает долгий, глубокий вдох. Вдыхает запах мочи, детского масла и пота. Потом задерживает дыхание, плотно прижав локти друг к другу, пытается выдохнуть, но захлебывается судорожными рыданиями, сотрясающими все ее тело.

Я смотрю на нее. Мои яйца растерты до красноты. Трусы промокли насквозь. Я – бездомный. Я – сирота. Без денег и без работы.

Дэн Баньян смотрит на девушку. То есть не то чтобы смотрит прямо на нее, но стоит, повернув ухо в ту сторону, откуда доносится ее плач. Потому что теперь она плачет, плачет по-настоящему. Закрывая лицо руками.

Номер 137 говорит:

– Касси что, умерла?

Сирота без гроша в кармане, бездомный, лишенный всего, я иду к ней, к этой девушке. Иду, отрывая босые ноги от липкого пола. Левую, правую. Левую, правую. Подхожу, встаю рядом. На мне – только мокрые трусы. Я подхожу к девушке, обнимаю ее за плечи. Петельки и узелки у нее на свитере дрожат под моей рукой. Другой рукой я прижимаю ее к себе и держу, пока она не прекращает дрожать. Наклонив голову, упираясь подбородком в ее плечо, я смотрю на черные цифры у себя на руке.

Гладя девушку по волосам, я говорю ей:

– Вообще-то у меня есть имя. Меня зовут не «номер 72»…

Не знаю…

Белые хлопья мертвой кожи у нее на голове – они липнут к моей руке, осыпаются на пол. Девушка с секундомером разваливается на части прямо у меня в руках. Я нюхаю свои пальцы и говорю, что мне нравится запах ее шампуня. Я говорю, что она хотя бы знает, кто ее настоящая мама. Ее секундомер вжимается мне в пупок, холодит кожу. Я прижимаю к себе эту девушку, пока у нее не выравнивается дыхание, и спрашиваю, как ее зовут.