Роман Парисов - Стулик

Светик пьёт с колой, мы со льдом. Наливаем по пол-стакана и растворяемся в воспоминании. Филя разошёлся.

(А помнишь, Рома, как Лорку переводили, а потом ещё наши переводы с Грушко сравнивали?.. Как на Кубе ты чуть диссертацию не написал, а потом на кафедре почему-то не остался?.. А словарь твой – притча во языцех был у всех, ну и что с ним?…)

Где это всё, Рома? Где это?!!

Что ты орёшь. Где. Ясно где.

Вот и Света свернулась рядом калачиком, сморили её взрослые беседы. Странно: получается, кроме неё, сейчас и нет в жизни ничего. Смешно? Да уж наверно, нет. Хорошо, пускай она. А когда это последний раз говорили мы о чём-нибудь всерьёз, так, чтоб глубоко?.. Пытался я вообще чем-нибудь стоящим заинтересовать девчонку?.. Всё мельтешенье, мишура, тщета. Ещё и выяснения.

– Девушка! – окликаю стюардессу. – Девушка, у вас есть духи?.. Чтоб свежие, искренние. Давайте эти. «Angel».

– …нет, ты что, Рома, думаешь, я не одобряю? – продолжает Филя шёпотом. – Ещё как. У меня у самого тут… так-кая лялька была. Лет пять тому уже, правда. Но – семья. Жена пи-илит… От себя не уйдёшь. Да что там говорить, сам всё знаешь.

…знаю, Филя. Что-то опять прищемило сердце. Вот встретились вроде. Поговорили. Ну, схожу я к нему на пляж, попьём мы пива. Телефоны возьмём. И – никогда не позвоним. А потому что… потому. Никто не нужен сейчас никому. По большому счёту. Окаменело всё внутри. И в самом сердце начала зреет завязь конца… (Это ещё что такое?!)

My little angel проснулся с духами, очумело озирнулся. Потянулся с нежностями. Полетел в туалет.

…ну хоть тебе я ещё что-нибудь могу.

Я впервые глянул в окошко. В иллюминатор, то есть. Изумительной ясности и величия перспектива открывалась подо мною. Стремительно набухал лиловатый закат. Далеко внизу в круглое оранжевое море врезалась чёрная коса. Уже кусочек Кипра?! Всё полетело в тартарары, покрылось тёплой пеленой, доверчивым и душным обещаньем чуда.

…в самом сердце начала зреет завязь конца…

Солёные всхлипы обдают ухо. Прохладная невесомость, ласковое постоянство. Покой и равномерно искрящаяся, ничем не нарушаемая бесконечность. На горизонте, правда, завис парус. Если совсем прищуриться, его можно потрогать, как будто он маленький и бумажный. Я лежу щекою на воде. На том живом, изменчивом и зыбком, что превращается, с упорным постоянством, само в себя. Равномерное колыхание матраса меняет ритмы организма, и кажется уже, ты был всегда и будешь вечно, и равнодушие вечности подступает к немеющему сознанию, как кормилица к грудничку.

…ты всегда права, стихия! О, ты – большая скромница, ты даже мимикрируешь. Меняешь цвет, как хамелеон. Дружишь со всеми, кто рядом. Ветру отвечаешь волнами. Солнцу отвечаешь искрением. Моё тело вымещает тебя, а ты говоришь ему на своём языке – ласковом и равнодушном: добро пожаловать, я уступаю, и в податливости твоей гигантская сила. Сила эта центростремительна. Это сила коллапса. Сила забвения. Ты уже гипнотизируешь, поглощаешь, забираешь к себе. Но… я тебе не нужен! Смотри – вот я уже проснулся. Я помню – я другой, и тёплые объятья наши иллюзорны и прохладны, и бесконечно мы близки и так же далеки.

…а знаешь, почему? Да потому, что для меня весь смысл – в чередовании событий, да ещё в погоне за тем самым неуловимым моментом, который наконец-то сделает меня счастливым. Ты же, о бесстрастная и чуждая стихия! – этим моментом ты живёшь… ты счастлива всегда… и с холодной улыбкой своею созерцаешь ты сиюминутность, длящуюся вечность!! (Вот – наконец – вырвалось то, что скопилось у горла.)

…и в несоприкасаемости наших смыслов и есть весь смысл бытия и равновесие природы!

С размаху окунаю голову и открываю под водой глаза. Косяк усталых рыбок струсил, дёрнулся, пошёл на глубину. Прошу меня простить, опять я со своей непрошеной патетикой, и у меня похмелье. Здесь оно однозначно и свинцово, как приговор военного суда. (Да извинит мне Веня Ерофеев [16] Венедикт Ерофеев – знаменитый русский писатель. В поэме «Москва – Петушки» выступил как превосходный знаток и певец похмельных состояний. сие никчёмное сравнение!) Свинец оковывает кровь, и морской воздух уже не служит паллиативом. Зачем, о Боже, дал ты смешать мне их напитки?..

О, как далёко берег! Навязчивое сожаление о вчерашнем бередит мне душу, пока я подгрёбываю по направлению. Моя печаль отрывочна, раскаяние неконструктивно. Мне вроде не в чем так себя корить, но в моих грёзах первый кипрский вечер выглядел иначе. Кто мог подумать, что в десять вечера ресторан в отеле уже затих, а на весь курортный город, горящий мёртвыми витринами, открыта единственная пиццерия? И мы, разодетые, будем жевать на нашем торжественном взводе вашу резиновую пиццу и запивать её тёплым виски!! (Это надо же: льда – нету!..) Под шелест уборки, громыхание послушных стуликов, запрокидываемых на столы… Светин взгляд отсутствует. Я реанимирую обманутый праздник каким-то нелепым тостом… Извините – сандэй. Воскресенье здесь священно, как в Индии корова.