Давид Шахар - Путешествие в Ур Халдейский

— Ведь ты же хороший и разумный парень, Срулик, — говорил ему этот взгляд. — Золотая душа. (Так Яэль именовала всякого, кто ей нравился: «Роза — золотая душа», «Срулик — золотая душа».) И ведь так много всего нужно сделать для этого народа, и для этой страны, и для всех страдающих и угнетенных в мире. Достаточно, чтобы ты, и я, и каждый из нас делал то немногое, что в его силах, — и весь мир превратится в такое место, в котором приятнее жить, станет менее гадким и более симпатичным, менее испорченным и более добрым…

И все эти вещи, и все из них вытекающее взгляд этот говорил ему безо всякой связи с самим разговором, вертевшимся вокруг какой угодно темы или простого обмена словами ни о чем, вроде того, как поживает мама, или что сказал врач, или что ты собираешься делать теперь, по окончании занятий в семинарии, или видел ли ты последнюю выставку рисунков Холмса. Эта Яэль вообще не любила ни слышать, ни произносить слов о справедливости, о честности, о спасении народа и возрождении страны, о победе труда, братстве народов, рабочей революции и самореализации. Но сама она, однако, до такой степени постоянно пребывала под гнетом обязанности вести себя достойно, действовать и совершать что-нибудь ради кого-нибудь или чего-нибудь, что ее внимания вовсе не хватало на собственную внешность и одежду. Она появлялась в любом платье, оказавшемся под рукою при пробуждении, и иногда, по рассеянности, ей случалось выйти в распоротом платье, в свитере, надетом наизнанку, или в незастегнутой блузке. Поскольку Яэль обладала хорошим вкусом и тонко во всем разбиралась, Орита таскала ее с собою за всеми своими покупками. У Яэли всегда находилось время помочь сестре в выборе блузки, подходящей к юбке, и браслета, подходящего к блузке, но для себя у нее на это досуга не было. Ведь для младшей сестры она исполняла долг помощи, а в исполнении всяческих долгов перед ближними она отличалась всегда, по отношению же к себе не видела ни малейшей обязанности нарядно одеваться. Наоборот — вопросы нарядов и причесок были для нее излишними хлопотами, которые она старалась по возможности сводить к минимуму, и до тех пор пока Орита не заставляла ее купить новое платье или пару туфель, Яэль не сознавала, что нуждается в новом платье и что ее туфли уже износились.

— Боже правый! Что ты сделала со своими волосами?! — возопила Орит, вдруг увидев ее на углу улицы Принцессы Мэри, возвращающуюся от парикмахера с остриженными волосами и в потертой кожаной куртке. — Ты намеренно себя уродуешь! Да-да, не рассказывай мне сказки, что тебе не хватает терпения заниматься длинными волосами и всяческими крючками, булавками и застежками приличных платьев. Ты просто хочешь заглушить в себе женственность!

— Честное слово, Рита, пора тебе покончить с твоей пустой психологической болтовней. Если я тебе говорю, что так мне удобнее, значит, так мне удобнее.

Более потертой кожаной куртки и короткой стрижки, которая на самом деле шла Яэли и подчеркивала ее высокую шею, Ориту огорчали наметившиеся на лице сестры морщинки, на лбу и в уголках глаз, с тех пор, как она вернулась с группой рабочих, прокладывавших участок новой дороги на Иерихон. Девять месяцев под солнцем Иудейской пустыни испортили ей кожу лица: ее маленький, горделиво вздернутый носик превратился в постоянно шелушащийся розовый треугольник, а насильственное сжимание глаз на жестоком свету образовало морщинки в их уголках и в середине лба.

— Ты отправилась готовить еду для рабочей бригады только потому, что ты ненавидишь готовку и не умеешь готовить, — говаривала Орита, когда хотела ее поддеть.

Ко всем прочим остротам, насмешкам и шуткам Ориты касательно Иерихонской дороги, куда более едким и язвительным, чем эта, связанная со стряпней, Яэль сама весело присоединялась, но эта почему-то ее обижала. Яэль, любившая и умевшая поесть и прекрасно разбиравшаяся во вкусах жарких и салатов, ненавидела все связанное с кулинарным процессом, занимавшим все мысли ее матери.

— Больше всего я боюсь того момента, — однажды поведала она Срулику, — когда мама начинает рассказывать всем о своих занятиях филологией в Кембридже.

Очередь истории с языкознанием всегда наступала с подачей на стол закусок. После того как гости выражали свое восхищение превосходным и неповторимым вкусом кушаний, созданных руками хозяйки (всегда старавшейся приготовить каждую трапезу собственноручно, не оставляя кухарке ничего, кроме обычной подсобной кухонной работы), та, скромно отворачиваясь, изображала на своем лице печальную улыбку приговоренной, выслушивавшей, заведомо принимая приговор, наложенное на нее тяжкое наказание, и говорила: