Давид Шахар - Путешествие в Ур Халдейский

— Прости, — сказала мама, едва начав приходить в себя, и, говоря, потупила взор перед происходившей во рту ее собеседника торопливой и звучной активностью. — Я совсем забыла предложить тебе что-нибудь поесть. Может быть, я приготовлю тебе яйцо всмятку?

— Нет-нет! — запротестовал в ответ Длинный Хаим. — Спасибо. Я уже сыт. А кроме того, я ведь уже давно сказал тебе, что ненавижу яйца всмятку. Я вообще не в восторге от яиц, но что поделаешь, если нет ничего лучше, то я согласен на яичницу, жаренную с луком и помидорами. Яичницы из одного яйца мне на этот раз будет достаточно.

Все это время Срулик поражался Длинному Хаиму, который постоянно витает в облаках фантазий, и тем не менее в его собственном мнении нет человека более реального и практичного; у которого нет денег на обед, и он жует с голоду ненавистные ему яблоки и тем не менее абсолютно уверен, что в его силах одним махом заработать больше всех иерусалимских негоциантов, вместе взятых.

— Я никогда не опущусь до такой иерусалимской блажи, — постоянно повторял себе Срулик, обдумывая свой жизненный путь, и всякий раз заново давал себе обещание, что он не пойдет ни по пути отца, ни по пути этого длинного отцовского друга, не говоря уже о пути матери, у которой не было и намека на понимание практической жизни.

Все они вместе и каждый в отдельности символизировали для него «иерусалимскую блажь», и не потому, что он что-то имел против них, а напротив — из любви и чувства причастности к ним, от боли сердечной за этих дорогих людей, оступающихся на каждом шагу в практическом мире, потому что каждый из них погружен в мир собственного воображения, и Длинный Хаим — более всех. Со временем часовой патент превратился в семейную шутку, в которой добродушно принимал участие и Длинный Хаим, хотя его самоирония ни на волос не убавляла от продолжавшей биться в нем веры в величие этого патента и в его возможность принести ему в один прекрасный день огромный куш. Мама говаривала, что папе было ниспослано чудо, когда его не сотворили производителем часов и миллионером, иначе он немедленно ухватился бы за часовой патент и потерял все свои миллионы. Сейчас, когда у него нет денег, которые он мог бы потерять, он теряет на храмовый патент только рабочие часы. А Рина смеялась и обещала Длинному Хаиму, что она выйдет за него замуж, когда он подарит ей часы-сережки. Длинный Хаим смеялся вместе с нею и говорил:

— Если бы ты только знала, моя дорогая, как это близко, — ты бы не обещала.

А тем временем даже ручные часики, которые она получила в подарок от мамы, те самые часики, о которых мечтала и из-за которых выходила из себя и устраивала все эти домашние взрывы и позорища, перестали ее интересовать, и иногда она даже забывала их и приходила без них в школу.

Этот часовой патент вспомнился старому вероотступнику, доктору Исраэлю Шошану, за три-четыре дня до того, как отлетела его душа, когда он рассказывал мне, заходясь в кашле и отплевываясь остатками единственного легкого, о Генриетте ван Аккерн из городка Амерсфоорта, и о Гавриэле Луриа, представшем перед ним в облачении французского грузчика в городке Нуайоне, и о других происшествиях, случившихся с ним за границей. В последний раз он побывал за границей два года назад, когда ездил в Амстердам для операции на легких. Тамошние хирурги (одни из величайших в мире, к которым он был отправлен на деньги кальвинистской церкви) удалили из его тела пораженное легкое. Хотя он прекрасно знал, что это рак легких, доктор Шошан ни разу не произнес вслух слово «рак», словно оно было запрещено в речи, как полное имя Божье [33] См. прим. к с. 102 (примечание 24). . Однажды, прогуливаясь в свое удовольствие по улицам Амстердама, после того как был прооперирован, окреп и почувствовал себя хорошо, как в былые дни, он надумал отправиться навестить Генриетту, которую не видал уже долгие годы. Он повернул в сторону железнодорожного вокзала, чтобы проверить, когда отправляются поезда на Амерсфоорт, и одновременно с мыслью о том, что лучше бы позвонить ей, прежде чем «свалиться на нее внезапно, как снег на голову», он вспомнил, что ему следует купить подарок своей жене Пауле.

— Куплю сначала что-нибудь Пауле, — сказал он себе и вошел в ювелирный магазин.

То был великолепный магазин, из крупнейших в центре города. Одна из продавщиц, молодая барышня, обернулась к нему с улыбкой — и он застыл на месте. В жемчужное ожерелье на ее шее были вставлены оранжевые квадратные часики, под стать цвету ее платья. Старый пастор обвел взглядом остальных продавщиц, и вот — на каждой из них разноцветные часы-украшения.