Михаил Евстафьев - В двух шагах от рая

Разлюбил? И что тогда ей делать?

Он молчал.

Разлюбил?

Нет.

Почему ж тогда молчит?

…как ей ответить?..

Не потому, что разлюбил. Слов не находил Олег. И еще не хотел пустое, очевидное повторять. И еще обида взяла: как же так она сомневается? Разве не клялся он ей стократно, что никогда не разлюбит, что на всю жизнь, что бы не случилось?! И перед Афганом повторил! Разве забыла она, что он – однолюб? Не могла забыть!

Ребятишки раскачивались на скрипучих качелях, съезжали с горки, визжали. Подбежала Настюша. Он наклонился к ней:

– Нагулялась? Пойдем домой? – потянул за руку.

– Нет, я еще хочу погулять, – вырвалась, отбежала.

– Ну, хорошо.

– Папа, – вдруг подошла и спросила Настя, – а ты плавда плидулок?

– Что?.. – лицо Олега запылало.

– Васька Чистяков говолит, что ты плидулок. А что такое плидулок, пап?..

– Пойдем домой!

– Он же псих! Вы к нему лучше не подходите. Он только что из сумасшедшего дома вернулся. Его в голову ранило на войне! – громко завизжал мальчик школьного возраста, и на всякий случай отбежал подальше.

…вот, значит, как!.. все в городке считают меня сумасшедшим!..

конечно, приехал после госпиталя, после контузии… значит, все

знают про мои приступы?.. откуда?..

– Настюша, – позвал он. – Пойдем домой!

– Шизик! – крикнул мальчишка с деревянным автоматом.

…в городке, как в консервной банке, как кильки в томате плаваем,

варимся в собственном соку… вон мамаша какая-то ребенка зовет,

чтобы домой увезти, а сама в мою сторону поглядывает… будто я и в

самом деле псих!..

Роковой осколок перечеркнул все. Вместо раннего подъема, утренней пробежки, физзарядки, обливания ледяной водой, пришивания белоснежного подворотничка, чистки оружия, выездов в горы, вместо прыжков с парашютом отныне окружала Шарагина пустота. И, самое страшное, впереди кроме этой пустоты ничего не предвиделось.

Просыпался он задолго до того времени, когда надо было идти на службу, сидел на кухне, выкуривал половину пачки, долго завтракал, мало что, впрочем, съедая, а все из-за того, что терялся в мыслях, забывался. По выходным он мог часами наблюдать из окна за прохожими, которые пересекали двор в разных направлениях, с разной скоростью, в разное время, и представлял, что каждый из них тянет следом тоненькую серебряную нить, и как пространство меж домами

…к полудню, к вечеру, через неделю, через месяц…

укроется паутиной.

…из окон выглядывают офицерские жены… что уставились? пусть

смотрят… особенно та вот в парике, небось тоже думает, что я псих…

что я вам сделал?.. кто и когда первым произнес в слух слово

«псих»?.. я все равно выясню!.. Лена знает, что я нормальный

человек, и Женька знает…

Пробовал отвлечься – читал. Как будто читал, а на деле – водил глазами по строчкам, и, в конце главы, ничего не помнил. Газеты – и того хуже, не читал – бегом по заголовкам. Такое множество мыслей набилось в голову, что не пускали они – толкались, толпились, – не пускали внутрь книжных строчек, отталкивали, противились чужому; а то и засыпал с книгой – выпадала книга из рук, и Лена на цыпочках подходила, подбирала, накрывала Олега одеялом, подушечку подкладывала. После такого сна недоверчиво крутил головой: что это? Чудился госпиталь, что квартира – видение, что не его квартира, совсем все чужое.

Иногда размышлял он над выпавшими испытаниями, прикидывал, как бы сложилось все, не окажись он в Афгане, и получалось вот что: не было в Союзе такого простора для человека военного, рано или поздно поехал бы он, напросился бы в Афганистан, потому что воевать там все одно лучше, чем чахнуть и плесневеть в Союзе, в армейской среде, напоминавшей продовольствие из стратегических запасов Советской Армии, что поступало в котлы раскиданных по Афгану частей с пометкой 60-такой-то год выпуска.

Армия, впрочем, как и вся страна, теперь-то видел Шарагин все отчетливо, ржавела, и внутри и снаружи, армия походила как отлежавшие на складах не одно десятилетие бомбы, которые сбрасывали на Панджшер. Некоторые из них торчали вверх опереньем, так и не разорвавшись.

…что сделать, чтобы вдохнуть новый порыв? как возродить себя? как возродить

страну, вдохнуть в людей свежий дух? взорвать ту трясину, что засосала всех?

перекричать тишину безразличия и равнодушия?..

Жалел Шарагин об ускользающей любви к стране, к родине, но обиды тянули прочь, отвернуться, остаться одному, надуться, хлопнуть дверью, – да и начитался он порядком, наговорился, – с тем же Епимаховым проговорил многие мысли вслух, и как бы проверил правильность заключений, и дополнения выслушал, поспорил, от того же Геннадия Семеновича набрался мудрости, на новые размышления натолкнулся, и еще более горько стало. Любовь к некогда священным, дорогим понятиям прошла, и надежда на новую любовь осталась отныне в мечтах, далеких, пожалуй что несбыточных.