Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

Зарыхта берет ее за плечо и слегка встряхивает: по привычке, так он делал всегда, когда хотел что-нибудь узнать от Ванды. Еще в ту пору, когда ей было семь или девять лет, этот жест Зарыхты был весьма необходим.

— Говори же!

Ванда еще секунду колеблется.

— Барыцкий попал в автомобильную катастрофу.

С минуту они сидят молча, смотрят друг на друга, и Зарыхта начинает смеяться, через силу, деланно, но громко.

— А я-то вообразил, что, может, китайцы что-нибудь натворили… — говорит он и сам понимает, какая это плоская шутка. Ведь на самом-то деле подозревал, что Янек опять отличился. Накропал новый пасквиль. Этого Зарыхта боялся пуще всего. И тут же мелькает мысль: значит, Барыцкий. Поэтому Ванда и мчалась сюда сломя голову, сейчас, когда работы навалом. И чуточку теплеет на душе от сознания, что за все изведанные в жизни невзгоды он все-таки получает некоторую компенсацию: привязанность и добросердечие дочери.

— Ох и настращала! — Зарыхта протягивает руку и гладит Ванду по щеке.

— Слава богу, что так воспринял, — вздыхает с облегчением она.

— А ты полагала, что он для меня еще много значит?

— Да, полагала.

— Жив?

— Жив. Но состояние крайне тяжелое. Говорят, безнадежное.

Ванда — микробиолог, работает в лаборатории центральной клиники Министерства здравоохранения. Отсюда ее осведомленность. Теперь, когда страх за отца миновал, она оживляется и подробно рассказывает, какое впечатление и какие практические меры — настоящую мобилизацию! — повлекло за собой сообщение о несчастном случае с Барыцким.

— Вся клиника поставлена на ноги. Туда уже выехала целая бригада специалистов. На реанимационной машине.

— Туда? То есть куда?

— Барыцкий возвращался с ярмарки. Это случилось в Н., в шестидесяти километрах от Варшавы.

— И не выкарабкается?

— Он в агонии.

— Но окружен специалистами, аппаратурой. Цветом нашей медицинской науки, — говорит сварливо Зарыхта.

— Да. Если это возможно в условиях Н.

— Таким людям не дают тихо и спокойно умереть. Каждому по заслугам.

— Тебя тоже постарались спасти.

— Конечно, конечно. Видимо, тогда и мои заслуги кое-чего стоили.

— Ты несправедлив.

Кароль встает и начинает расхаживать по своей маленькой, тесной комнате. Он спокоен, разве что морщины у рта обозначились чуть резче. Это неправда, что судьба Барыцкого вовсе ему безразлична.

— И его угораздило, — говорит Зарыхта. — Ну что ж! Уходим. Все меньше нас. И победителей. И побежденных.

— Ты принял лекарство?

— Принял. — Он остановился перед дочерью, расправил плечи, оживился. — Знаешь, хоть, может, это и звучит нелепо, но, по-моему, такая смерть именно по нем. Трудно представить Барыцкого хронически больным. Либо умирающим от осложнений после гриппа. Или пищевого отравления.

Они умолкают. Зарыхта слишком хорошо знает дочь, чтобы не почувствовать, что она хочет задать какой-то щекотливый вопрос. Но не идет ей навстречу, такого у них нет в заводе. Только смотрит прямо в глаза, выжидательно и вместе с тем холодно.

И Ванда набирается смелости.

— Теперь ты мог бы его простить!

Зарыхта обескуражен, Ванда никогда не вмешивалась в его дела. Что же заставило ее затронуть столь щекотливую проблему? Не простое ли это любопытство женщины и вдобавок морализатора?..

— Видишь ли, доченька, это трудно объяснимое дело, — говорит Зарыхта. — Что тут прощать? Мы жили, живем в эпоху… Все беспрестанно переоценивается. Он сделал то, что, пожалуй, и я… сделал бы на его месте.

— Но ваша дружба… — говорит Ванда и вдруг вспыхивает. — Кстати, я не верю, ты бы этого не сделал. Ты из другого теста. А Барыцкий всегда был… оппортунистом.

— Моя дорогая, — морщится Зарыхта. — Дружба, любовь… Знаешь ведь, как это говорится. Было, прошло. И велика важность — друг. Порой друг может превратиться в изощренного палача. Наверное, не поймешь этого?

— Нет. Я этого не понимаю.

— Барыцкий понял, что я как трухлявая доска. А он строитель…

— Вздор.

— Я уже никуда не годился.

— Зря занимаешься самобичеванием, — вздыхает Ванда. — Очень это меня тревожит.

— Не забивай себе этим голову.

— Ведь твоя жизнь теперь… такая пустая. Ты сам ее лишил содержания.

— Что мне делать? Записаться в клуб пенсионеров? Рассказывать о своем геройстве на встречах ветеранов?

— Если бы у меня был ребенок…

— Ой, ой… — смеется Зарыхта. — Дедушка ходил бы о внуком на прогулки. Это ты имеешь в виду? Боюсь, что такая роль не по мне. Но все-таки постарайся насчет внука, — он делается серьезнее, ибо то, что сказал, — бестактность. — Видишь ли, я такой, какой есть. Одинокий, желчный мизантроп. Когда был в Спале, нас возили на экскурсию в заповедник. Там содержат только старых драчливых зубров, которым уже нет места в стаде. Очень мне помогла эта экскурсия понять собственное положение. Я старый зубр, непригодный для жизни в стаде. Лучше всего было бы продать за валюту право на мой отстрел… — Эта мысль кажется Каролю забавной, и он продолжает с натугой: — Представляю себе кабинет какого-нибудь охотника, а на стене, среди голов буйволов и носорогов, самый великолепный трофей: башка Кароля Зарыхты.