Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

Внезапно им овладевает лихорадочная торопливость. Он вытаскивает из шкафа пальто и шляпу, обшарпанный портфель, сует туда эту омерзительную книгу — «Человек перед лицом смерти». Выходит из квартиры, защелкивает дверь только на английский замок. Сбегает с лестницы, ловит такси и оказывается на вокзале за пять минут до отхода поезда. Мчится по платформе, прижимая широкую ладонь к левой стороне груди. Подбегает к последнему вагону, заявляет кондуктору, что у него нет билета, и входит в пустое купе. Тяжело дышит от усталости.

— Черт побери! — говорит себе. — Лучше было бы опоздать!

Ибо уже понимает: эта поездка — сплошная бессмыслица. Никогда в жизни он не поддавался столь внезапным и неконтролируемым импульсам.

Поезд трогается, поздно менять решение: ближайшая станция, на которой Зарыхта может сойти, это именно Н. Итак, еду навестить Барыцкого, он мне камень, а я ему — хлеба. Но в этом ли суть? А может, перечеркивая красивым жестом ошибки прошлого, склониться над умирающим и во имя давнего братства по оружию шепнуть: видишь, старина, мы снова вместе.

Сойти в Н. Это несколько парадоксально: именно в Н. вместе с Барыцким они некогда осуществили подлинную революцию. Испокон веков это был поселок железнодорожников, а у Барыцкого возникла идея именно здесь построить крупнейший в Польше комбинат сельскохозяйственного машиностроения. Зарыхта пробил эту идею. С большим трудом. Вспоминая былое, он криво усмехается. И это тоже стоило мне в какой-то степени болезни сердца. Так думает он и отнюдь не преувеличивает. А теперь — именно в Н.! Проклятый городишко! Сколько раз ездил туда. Совещался, ругался, подгонял неповоротливые местные власти. Только вот никогда не ездил на поезде. И хотя все, пожалуй, знал о комбинате, понятия не имел, где искать больницу.

Снова подумалось — а собственно, зачем я туда еду? Надо успокоиться. Он садится удобнее, достает из портфеля книгу, открывает на заложенной странице и пробует читать.

«Опыт, который мы называем умиранием, не является в действительности опытом жизни, а то, что мы живем, — в действительности это не умирание».

И далее:

«Смерть вовлекает всегда две стороны: лицо умирающее и остающееся в трауре…»

И наконец эта строка:

«Так зачем же бояться смерти? Ведь ни один удар не поразит того, кого уже нет».

Чего ради он прихватил эту книгу? Смерть! Не следует о ней думать. К чертям смерть!

Солнечным осенним днем 1945 года он увидал Яна Барыцкого на одном из вроцлавских мостов, в госпитальном халате, опирающегося на костыли. Собственно, первой заметила его Ханна, крикнула: «Янек!» — и велела водителю остановиться. Они выскочили из «виллиса». Она вырвалась вперед, стройная и по тогдашним представлениям элегантная в своих высоких сапогах и штормовке из даров ЮНРРа. После взаимных горячих приветствий сидели втроем на скамейке в желтеющем парке, Ханна (с хваткой новоиспеченного кадровика — она недавно перешла из органов безопасности в Министерство западных земель) уже забрасывала сеть на Барыцкого, а Зарыхта молча радовался этой встрече. Он слышал, что Барыцкий погиб. Каролю даже подробно рассказывали о его героической смерти! О том, как он шел на таран в танке «Т-34»! И мысли тогда не было, что вот они двое — он и Барыцкий — стартуют в состязании, которое продлится всю их жизнь.

Барыцкий в дверях своей львовской комнаты в 1936 году, и почти десять лет спустя, во Вроцлаве, случайно встреченный. (А если бы не состоялась эта случайная встреча?) Наконец, Барыцкий ранней весной 1970 года и Барыцкий сегодня, умирающий на больничной койке в Н. Моя тень, — думает Зарыхта. — Словно бы чуть деформированное отражение моей собственной жизни. Во всяком случае, его частица. Наверняка я прожил бы и без Барыцкого. Но всю жизнь мы шагали плечом к плечу. Я и Барыцкий. И не слишком-то четко представляю, кем я был сам, как менялся, что меня переделывало. А Барыцкий?

Конец, финиш. Быстро пролетело время. И чувства как бы поблекли: дружба, любовь, неприязнь, ненависть. Внезапный привкус сочувствия обманчив. Может, оно в сущности касается не Барыцкого, а меня самого. Возможно, я жалею не его, а старика, в которого превратила меня моя бурная жизнь?

Зарыхта снова тянется к книге, которую взял с полки в квартире Ванды. Он не может заставить себя читать романы, его раздражает надуманность ситуаций, искусственность, как ему кажется, литературных героев. Не выносит и мемуаров о своей эпохе. Тут его бесит чрезмерный эгоцентризм, умалчивания, перебор в красках. Охотнее всего он читает философские эссе, вроде этого томика, который свистнул у дочери. Когда-то вечная, захватывающая дух гонка не оставляла времени на чтение. Теперь есть время.