Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

Кароль спит в этой комнате, ест без аппетита лакомства, приносимые сперва Янеком, а потом — как бы в знак того, что семейство одобряет их тайный сговор, — разбитной горничной, которая сразу же начала умиленно поглядывать на этого то ли гостя, то ли узника. Горничная! Какая своеобразная конспирация. Кароль читает целыми днями. Мальро, Цвейг, Фейхтвангер, «Путешествие на край ночи» и «Жизнь Клима Самгина». В темноте выходит на балкон и смотрит на улицу, не слишком оживленную, по ней время от времени проезжает скрежещущий и трезвонящий трамвай, возле гостиницы патрулируют шлюхи, на скверике торчит постовой с винтовкой на плече — знаменье времени! Летят дни, снова цветут каштаны, ночи уходят на разговоры, дискуссии, споры. Характерная особенность: в главном молодые люди единодушны, но выясняется, что норой им трудно сойтись во взглядах на детали. Часто из-за этого разгораются споры. Чем больше выпьют, тем меньше Зарыхта щадит друга, интеллигента паршивого. Оппортуниста. Словно отыгрывается на нем за добровольную отсидку. Вероятно, гордишься своим благородством, верно? Полюбуйтесь, вот польский интеллигент во всей красе. Так думаешь о себе, признайся! Следуют эпитеты. Ян не остается в долгу, хотя и не теряет самообладания. Отвечает со смехом: «Троглодит, санкюлот!»

Но им хорошо вдвоем, во всяком случае, хорошо Каролю в обществе Янека, он заражается оптимизмом друга, веселостью, беззаботностью. Но когда остается один — тогда становится скверно, очень скверно. Одолевают сомнения, страх — пока наконец в канун Первого мая, не сказав другу о своем намерении ни слова, Кароль, повинуясь внезапному порыву, выскальзывает из убежища. Город уже пришел в себя после приступов апрельской лихорадки, стекла вставлены, зашпаклеваны следы пуль на стенах. Покинув квартиру Барыцких, Кароль пробыл на свободе ровно столько времени, сколько потребовалось на то, чтобы пройти километр. На Замарстыновской улице его с двух сторон подхватывают под руки два шпика. Поблизости ждет пролетка.

В первых числах сентября 1939 года Кароль Зарыхта покидает тюремную камеру в Ленчице. Бессмысленно бредет под конвоем проселками к Варшаве. Жара, конец жатвы, прекрасное лето на исходе — и война. Стражники, совершенно обалдевшие, судорожно придерживаются приказов, готовы в случае чего стрелять. Во время первой бомбежки, преследуемые пикировщиком, Кароль и наивный поэт, скорее ошибочно посаженный полицией по обвинению в прокоммунистических симпатиях, задают стрекача в придорожный молодой ельник. Туда же быстрее, чем они, улепетывают полицейские.

Пройдет время — оккупация и первые послевоенные годы, — и затем Зарыхта снова угодит в тюрьму.

Воспоминания, воспоминания.

Зарыхта курит сигарету за сигаретой, через час встает о кресла и подходит к телефону.

Сначала звонит в справочную вокзала. Когда отходит ближайший поезд в Н.? Через час, скорый, только спальные места. Зарыхта набирает хорошо знакомый номер министерского коммутатора, просит соединить с отделом кадров. С товарищем Халиной. Давненько он с ней не разговаривал, и она была когда-то совсем молоденькой, теперь женщина в годах. Ага, он слыхал, что Халина уже бабушка, обожающая внучку.

Кароль поражен, что с первых же слов женщина узнает его голос.

— Халина, как твоя внучка? Поздравляю. Слушай, я узнал о несчастном случае с Барыцким. Вам что-нибудь известно? Да? Значит все-таки… И лежит в больнице в Н.? Проверь это, будь добра. Мне нужно знать. Значит, наверняка? Ну, да. А что у тебя нового, кроме внучки? Тогда будь здорова.

Он кладет трубку, прислоняется лбом к прохладному зеркалу и с минуту стоит неподвижно. Борется с собой, собственной сентиментальностью, которую не выносит, с целым роем воспоминаний, с нелепостью своего нынешнего положения. Кто я? Тень прошлого?

Согласно установленному, причем раз и навсегда, распорядку дня, в ото время он должен восседать в кресле. Никаких эмоций, нейтральное развлекательное чтиво, журналы, причем соблюдать осторожность, чтобы не наткнуться на что-либо неприятное, следовательно, то да се перелистать, то да се почитать. Режим, который навязала Ванда. Потом обед в столовой — паровая телятина, морковь, рисовый суп (это уже из-за печени). После обеда — в кино, вестерн или детектив, польские фильмы — ни в коем случае. К чему злиться? И еще в клуб международной прессы и книги — просмотреть зарубежные газеты. Затем, внемля запугиваниям врача, на обычную ежедневную прогулку. Рассудок велит придерживаться такого распорядка дня и сегодня, а может, особенно сегодня. Но к черту рассудок. Да, к черту рассудок!