Юлиан Кавалец - Современная польская повесть - 70-е годы

Плихоцкий действительно оказался весьма толковым, ступив однажды на коварную лестницу, ведущую наверх, он оправдал надежды Барыцкого. Даже его «вето» помогло — точно стимул, шпоры, удар кнута — и прибавило энергии. Ты сам хотел заполучить его, Жорж Данден. Люди такого покроя тебе по нраву, ты сам его продвигал, — думает Барыцкий. — Мне безразличны его характер, лояльность, недостатки, я готов считать все это его личным делом, лишь бы он оказался бойцом, боролся и тянул лямку, лишь бы дорос до требовании времени, которое близится, лишь бы принял от меня этот багаж и пожелал — как вчера сказал Il Duce — задаром ложиться костьми.

Так размышлял Барыцкий, глядя в зеркальце, где виднеется изменившееся лицо Плихоцкого. Обстановка на шоссе ускользает от его внимания, вплоть до того момента, когда инстинкт самосохранения заставляет его поднять обе руки на уровень лица.

Время — 7 часов 42 минуты.

Автомобиль марки «хамбер» со скоростью 110 километров в час приближается к повороту, прославившемуся на всю Польшу, здесь кончается асфальт, машина въезжает на этот проклятый поворот с дефектным виражом, о реконструкции которого давно уже состоялось решение, на предательскую базальтовую брусчатку. Водитель прекрасно знает дорогу, ездил по ней десятки раз и поэтому сбавляет скорость. Из-за поворота выкатывается навстречу на большой скорости доверху нагруженный «стар». Все происходит молниеносно. Сидящие сзади ничего не видят, они заняты разговором (доктор Парух и Малина) или же собственными мыслями (Плихоцкий). Чувствуют только нарастающую силу инерции, когда машину заносит. Качоровский и Барыцкий одновременно видят неизбежность столкновения, водитель пытается ускользнуть от съезжающего на левую сторону «стара», до предела выжимает газ, сворачивает влево, в сторону кювета, это единственный шанс, последняя возможность избежать удара, но уже поздно, Барыцкий делает отчаянный предостерегающий жест. «Хамбер» ударяется боком о бампер «стара», отскакивает, летит в канаву, кувыркается. Грузовик, притормозив, идет юзом еще метров пятнадцать и опрокидывается на середине шоссе.

7 часов 43 минуты.

Скрежет раздираемого железа, крик Малины, хлопок лопнувшей покрышки — все уже отзвучало. Даже оба мотора заглохли. Воцарилась тишина. Из кабины грузовика вылезает окровавленный шофер, обе руки прижимает к лицу, по пальцам течет кровь. Падает на колени посреди шоссе и в шоковом состоянии воет нечеловеческим голосом. Сзади подъезжает одинокий мотоциклист, которого «хамбер» обогнал минуту назад. За ним подтягивается целая вереница автомашин.

Кароль Зарыхта, 59 лет, то ли пенсионер, то ли отставник, пользующийся среди соседей репутацией мрачного эгоиста, живет один в центре города, во флигеле в дальнем конце двора. Занимает однокомнатную холостяцкую квартирку, полученную в наследство от сына-пасынка. Что за ирония судьбы, — частенько думает Зарыхта, — какой рок определил все это, дабы уязвить его поглубже. Стены комнаты пропитаны присутствием Янека — разумеется, в переносном смысле, — и невозможно ни проветрить, ни переоборудовать квартиру так, чтобы исчезло ощущение присутствия этого отсутствующего, который прожил здесь несколько лет. Ханна уже давно сказала: «Смени к чертям эту нору». Зарыхта пожал плечами. «Вздор! Какое это имеет значение?» — так сказал, а потом, придерживаясь этого опрометчиво оброненного заявления, с присущим ему упрямством заартачился. Недаром говорили о нем, «твердолобый»!

Итак, не нравится ему эта волчья нора, не нравится весь дом, даже квартал. Зарыхте действительно безразличен ритм жизни большого дома, просыпается он после снотворного поздно и с тяжелой головой. Бросает взгляд на тикающий будильник: около одиннадцати, больше вылеживаться нет смысла, дом утих, взрослые отправились на работу, дети в школе, лишь у соседки, глухой как пень, бывшей оперной певицы, как обычно, орет граммофон. Начинается очередной день жизни, с которым Зарыхта не знает, что делать.

Бродит по захламленному, полному реликвий прошлого жилью — его собственного прошлого, не Янека, во всей квартире нет ни единого предмета, некогда принадлежавшего парню. Только атмосфера воспоминаний въелась в каждую щель, в каждое углубление стены. Он слоняется в драных шлепанцах, дочь давно из-за этих шлепанцев шпыняет его, на именины купила новые, красивые, да неудобные. В полосатой пижаме он смахивает на доходягу из гитлеровского концлагеря, поскольку, согласно рекомендациям врачей, основательно похудел: после инфаркта потерял почти двенадцать килограммов. Врач наговорил сдуру, что у Зарыхты лишний вес. А это были просто тяжелые стропила топорного, грубого костяка — унаследованного от отца. Теперь, когда вес соответствует норме, Зарыхта совсем отощал, но какое это имеет значение.