Энгус Уилсон - Рассказы

Однако вышло так, что Генри сам завел разговор о Родни. Оказывается, если поначалу леди Энн не потеряла лица, чудо это длилось недолго. Как-то в гостях, хлебнув джину еще больше обычного, леди Энн забылась и потеряла лицо прямо на глазах у Генри. Никто и представить себе не может, сказала она, во что ей обошелся Родни (ну зачем ханжит, подумала я, ведь сама же следом сообщила во сколько), и никогда в жизни она не получала так мало взамен. По-моему, трудно выразиться неудачнее, учитывая ее биографию. Генри огорчился; хоть Родни ему и нравился, леди Энн была его старым-престарым другом, но я сказала, хоть леди Энн и старая, спору нет, это еще не дает оснований верить именно ей (в конце концов, в таком возрасте не мудрено и выжить из ума), потом напомнила Генри, что «и в аду нет фурии злобнее» [59] Ставшая пословицей фраза из пьесы У. Конгрива «Невеста в трауре»: «И в аду нет фурии злобнее отвергнутой женщины». . Мне ничего не стоило утихомирить Генри — он настроился ублажать меня и был готов отмести все, что могло ему помешать. Но я поняла, что отныне отношения Родни и Генри изменятся точно так же, как они уже изменились между нами тремя.

И мы остались с Родни на целые десять дней вдвоем. Родни не мешкая предложил мне уехать в Париж и попал в точку. Точнее попадания и быть не может. Прежде всего потому, что адюльтер в Париже — это уже само по себе нелепо.

— При твоей неуверенности, при твоей страсти смотреть на свои поступки со стороны, — сказал Родни, — такой вариант должен тебя устроить как нельзя лучше.

Следует заметить, что Родни, хоть мы с ним и ровесники, отлично меня понимает: мои поступки и впрямь меньше беспокоят меня, если я их вижу в нелепом свете. Но меня совсем не устраивало, как Родни толковал мое поведение: например, когда я его спросила, почему, мол, я такая, он ответил:

— А потому, радость моя, что ты продукт своей среды — и тебе никуда от этого не деться.

Но в общем-то, Родни к этому времени почти перестал подавлять меня своим «аристократизмом». Однако наши отношения не зашли еще так далеко, чтобы я могла поделиться с Родни своей теорией на его счет.

А по моей теории, как вы уже, наверное, догадались, выходило, что Родни ни больше ни меньше чем авантюрист, чтобы не сказать мошенник. Я, конечно, догадывалась, что дела у него идут из рук вон плохо, — и по обрывкам доносившихся до меня телефонных разговоров, и по лавине счетов, обрушившихся на него. Родни поступил молодцом, оплатив нашу поездку в Париж. Хотя надо сказать, что он уже несколько недель не платил за квартиру, и нельзя не сказать, что на поездку в Париж он смотрел как на своего рода капиталовложение. И все равно, по-моему, он большой молодец, что оплатил нашу поездку, при том, что сам сидел по уши в долгах. Хочу добавить, что поездка чуть не до последнего дня удалась на славу — все, о чем только можно мечтать, что только можно пожелать, было к моим услугам. К тому же, хотя Родни скорее всего об этом не догадывался, мне было бы гораздо труднее изменить Генри в его доме (потому что, как ни крути, — это дом Генри, хоть он и принадлежит мне).

Лишь накануне отъезда, когда мы сидели в кафе, выходящем окнами на змеящуюся лестницу Фонтенбло, и потягивали аперитив, Родни приступил к следующей стадии своих домогательств. Разумеется, я была к этому готова — вот он, тот самый выбор, перед которым меня поставят, вот оно — то самое решение, от которого мне никак не уклониться, а значит, и все прочее тому подобное, чего я надеялась избежать, хотя в глубине души и понимала, что надежды эти несбыточные. Как и следовало ожидать, Родни попросил меня бросить Генри. Сперва он сказал, что мы оба этого хотим. Потом — что он слишком любит меня, чтобы позволить и дальше вести эту убогую, противоестественную жизнь с Генри, — ведь от такой жизни я что ни год становлюсь все злее и выкрутасничаю все больше. Потом — что я, как и он, рождена жить взахлеб, использовать все и вся, а использовав, отшвыривать и переходить к другим. Словом, совсем заврался, но откуда Родни было знать, что больше всего меня в нем привлекала как раз его жуликоватость. Я легко представила, как мы колесим на мои деньги по свету, перебираясь из гостиницы в гостиницу, представила я, и какой крах нас ожидает, когда мы промотаем мое состояние, которого, я уверена, Родни хватит на один зуб. Но именно его лживость, ненадежность, а может, и крывшаяся под ними порочность притягивали меня сильнее всего.

Родни тем не менее этого не понял, а может, был слишком поглощен своими целями и вообще ничего не замечал. Иначе как объяснить, почему он внезапно переменил пластинку, повел себя, как испорченный мальчишка, который хнычет, что он больше так не будет. Да, он на краю пропасти, говорил Родни, и я могу подумать, что он охотится за моими деньгами: он ведь догадывается — для меня его дела давно не секрет. Пришлось признать, что так оно и есть.