Энгус Уилсон - Рассказы

Изабелла непрестанно ходила взад и вперед возле пылающего камина и говорила, отнимая сигарету от нервно напряженных губ и выпуская гневные клубы дыма. Ее взгляд скользил по монаху Сурбарана с его совой и обезьяной и по желто-голубому гобелену, на котором всадников в охотничьих костюмах окружали дородные нимфы и сатиры; изредка она поглядывала на Гая, растянувшегося на полу, на его пальцы, теребящие зимнюю розу, но упорно не смотрела на Брайена, леди Мод, миссис Мул и профессора, неподвижно сидящих на стульях с высокими расшитыми спинками.

— Я надеялась, что мне не придется вам все это рассказывать, — говорила она. — Конечно, совершенно очевидно, что дядя Джозеф и тетя Глэдис были невменяемы, когда писали завещание, однако для закона, как выясняется, это все равно. Ах, как это типично для страны, где все решают сантименты, вопреки велениям господа, да и простой логике существования. Бесполезные, умалишенные старики, предавшие честную англиканскую веру ради нелепого сектантства, задумали акт деспотичного надругательства над будущим, а юристы твердят лишь о праве англичанина распоряжаться своими деньгами, как он пожелает. И поэтому вся наша жизнь — наша с Брайеном жизнь — должна быть перечеркнута, мы должны стать посмешищем. Вы только послушайте: «Буде во исполнение высшей воли я и моя горячо любимая супруга предстанем перед нашим творцом, канув в морскую пучину или при иных обстоятельствах, так что наши бренные останки невозможно будет захоронить в соответствии с христианским обычаем там, где наши горячо любимые племянница и племянник или, божьей волею, другие наследники смогли бы подобающим образом навещать нас и изъявлять, как приличествует, свою к нам любовь и уважение, тогда я распоряжаюсь поместить два памятника, уже изготовленные по моему заказу, в той зале нашего дома на Портман-сквер, в которой они будут принимать гостей, с тем чтобы мы в известной мере могли быть с ними в часы веселого застолья и разделять их счастливый досуг. Это распоряжение надлежит выполнить неукоснительно; в случае же их несогласия все наше состояние следует передать нижепоименованным благотворительным фондам». И вот к этому, — вскричала Изабелла, — к этому! — нас принуждает закон. — Она умолкла, красноречиво потрясая документом.

— Что ж, — проговорил Гай, — сам я, детка, небольшой любитель памятников, но они бывают очень даже пикантны.

— Пикантны! — воскликнула Изабелла. — Пикантны! Да вы посмотрите! — И она распахнула широкие двери, ведущие в гостиную. Все торжественно двинулись за ней.

В самом деле, памятники при всем желании нельзя было назвать пикантными. Во-первых, каждый из них был высотой в два метра. Во-вторых, они были из белого мрамора, но не в монументальной викторианской традиции — под это еще можно было бы подобрать интерьер — и не в стиле барокко с ангелочками и золочеными трубами, что было бы и того лучше, а в самой что ни на есть честной и незатейливой современной манере, выдающей старательного скульптора-любителя, очевидного поклонника Эрика Гилла. «Котик, это кошмар», — произнес Гай, а леди Мод заметила, что на них просто совсем не хочется смотреть. Надписи также были выполнены четким современным шрифтом, с большим усердием: «Джозеф Бригс. На зов явился», и «Глэдис Бригс. Верна, как меч, чиста, как снег, с тобой, Создатель, я навек». Профессор Кадавр всерьез расстроился. «И ведь ничего-то в них нет, — бормотал он, — даже праха. Ах, как неудачно». Он, по-видимому, полагал, что упущена исключительная возможность. Ни у кого не было никаких идей. Миссис Мул знала множество продажных юристов и даже одного владельца похоронного бюро, готового на любой подлог, но дело было, пожалуй, не вполне по их части. Леди Мод думала про себя, что, покуда функционируют столовая и кухня, волноваться вообще не о чем. Наступило мрачное молчание, которое внезапно прервал крик Гая: «Кто твои юристы?» — «Робертсон, Найсмит и Уайт, — ответила Изабелла, — но это бесполезно, мы уже перебрали все что можно». — «Доверься братцу Гаю, котик». Скоро они услышали, как он возбужденно говорит по телефону. Это продолжалось больше двадцати минут, и слов они почти не разбирали, только однажды он гневно возопил; «А я вам что, а я что, а я!» — и не меньше двух раз нетерпеливо выкрикнул: «Фу ты, тоже!» Вернувшись в гостиную, он положил руку на плечо Изабелле: «Порядок, золотко. Я все уладил. Теперь мы славно заживем и все будет чудно». Усевшись на полу по-турецки, он со сдержанной гордостью доложил обстановку: