Энгус Уилсон - Рассказы

Папе с мамой стыдно за меня. Они выдумывают игры, в которых я мог бы участвовать, на самом же деле это их игры, а не мои. Я мешаю им играть в крикет на пляже так же, как раньше мешал строить замки из песка. Прошлым летом, когда мы играли в крикет, мама заявила, что не желает, чтобы я играл за нее. «Если Родни будет играть за нас, — сказала она, — мы наверняка проиграем». — «Так и быть, старина, — сказал папа, — играй за нас, раз мама не хочет брать тебя к себе в команду. Ты не против, Реджи?» На что дядя Реджи сказал: «Пусть его играет. Хорошо еще, если к обеду кончим». Когда я был маленький, то же самое происходило, если мы все вместе играли в песок. Как-то я начал было строить разрушенную башню. «Можно узнать, милый, что это будет?» — спросила мама, и когда я ответил, она сказала: «Одно слово „разрушенная“. Непонятно, Дерек, с чего он взял, что нам нужна разрушенная башня, когда мы строим подвесной мост», — «Понимаешь, Родни, старый-престарый, разрушенный средневековый подвесной мост» — пошутил дядя Реджи. А папа молча взял мой песок и принялся лепить одну из опор моста. Вот так я и оказывался не у дел. «Ну-ка, дружок, принеси нам воды в этом ведерке»; или: «Милый, будь добр, перекопай вот здесь». Если я, замечтавшись, забывал, что мы играем, мне говорилось: «Ты бы не топтал подъемный мост, старина, разве можно»; или: «Милый, подумай сам, хорошо ли это: дядя Реджи старался, строил тебе такую замечательную крепость, а ты — никакого внимания».

Все дело в том, что они тяготятся мною. Один раз после обеда я слышал, как мама говорила об этом с тетей Айлин в саду: «Ничего не поделаешь, — говорила она, — больше детей у нас быть не может, так что нужно смотреть правде в глаза. Но ты как хочешь, Айлин, а баловать его я не собираюсь. Вообще надо тебе сказать, теперь я окончательно убедилась, что мы допустили непоправимую ошибку. Из нас с Дереком никудышные родители. Мы поженились по любви, мы до сих пор любим и будем всегда любить только друг друга. Мы любим развлекаться, и не порознь, а вместе. Дерек не хочет, чтобы дома его ждала старая, раскисшая, издерганная жена, и я его очень хорошо понимаю». Тетя Айлин почему-то уверена, что может заменить мне родителей, она очень добрая, и когда я был маленький, я любил играть с ней. Но мама права — она дура. Она абсолютно ничего не понимает. Больше всего она любит, когда с ней секретничаешь по пустякам. «Не может быть, Родни, чтобы ты не выдумал сегодня ни одной забавной истории». И это при посторонних! Толстая глупая овца, еще норовит подмигнуть мне! «А мы с Родни тут без вас секретничаем, правда, Родни?» Я сгорал со стыда, слушая, что она несет мистеру Роджерсу после рождественского спектакля в школе: «Вы знаете, лично для меня нет ничего удивительного, что Родни так хорошо сыграл. Надо вам сказать, мальчик всегда ко мне очень тянулся, и я сызмальства приохотила его к театру». При этом она не замечала, ка́к смотрит на нее мистер Роджерс.

Скорей бы кончались каникулы! Уже хочется опять в школу. Опять пропускать голы в ворота, ронять мяч, беспомощно висеть на турнике, ломать голову над задачей по алгебре, вздрагивая всякий раз, когда старый Паффин колотит линейкой по столу, так что и сосредоточиться невозможно. «Если „иксы“ и „игреки“ вам не по мозгам, представьте себе, что это груши и яблоки или ваши любимые ананасы». Как будто от этого легче. Зато опять можно будет поговорить с Тони и Джеральдом. Когда мистер Роджерс говорил нам про «Моби Дика», Джеральд сказал, что тоже прочтет его, и даже если Тони не сможет одолеть этой книжки — в ней и правда много чего непонятного, — мы с Джеральдом перескажем ему все самое интересное: про то, как Ахав сражался с Белым Китом, про морского ястреба, и как Квикег молился своему идолу. Кроме того, мистер Роджерс задал нам на каникулы прочесть «Потерпевшие кораблекрушение». Он обещал, что мы поставим спектакль по этой книге и, как знать, может, мне достанется роль Пинкертона. Мистер Роджерс сказал, что мы будем читать по литературе «Барнаби Раджа», это будет моя последняя книга в этой школе, потому что осенью я уезжаю учиться в Аппингем. В интернат! Мама с папой любят поговорить об этом, но я стараюсь не слушать, потому что мне страшно. Господи, лучше не думать об этом! Господи, лучше не думать об этом! Если я досчитаю до ста трех, прежде чем дойду до киоска, то ни в какой интернат не поеду. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь…

— Сами с собой разговариваем? Плохо дело, очень плохо. — Низкий вкрадчивый голос звучал строго, но весело, Родни вздрогнул и, подняв глаза, увидел перед собой дряблое розовое лицо мистера Картрайта, приходского священника церкви святого Варнавы. — А известно ли вам, молодой человек, что говорят про тех, кто разговаривает сам с собой? Он — псих, ему в сумасшедшем доме самое место, вот что говорят. — И он расхохотался, радуясь, как школьник, собственной шутке.