Луиджи Малерба - Итака навсегда

Со множеством трудностей приходится мне справляться без помощи мужчины, а теперь вот надо еще защищать Телемаха. Я знаю, что меч не подходит женским рукам, и завидую тем, кто может разить врага оружием, пусть и рискуя собственной жизнью. Какое это, должно быть, несказанное удовольствие — прикончить врага мечом. И как же несчастен тот, кто принужден, постоянно пребывая в одиночестве, чувствовать свое бессилие. Мне ясно, что нужно найти силу в самой себе, а не в оружии, с которым я не умею обращаться, и не в богах Олимпа, которые не слышат моих молений, силу, чтобы противостоять наглой и шумной толпе женихов.

Мысли мои постоянно с болью устремляются к Одиссею, и часто мужество покидает меня. Его отъезд на Троянскую войну был для меня несчастьем, но я не могу винить во всем Одиссея, поступившегося даже собственным достоинством, лишь бы не участвовать в этой бессмысленной затее [2]. На войну поднялись все ахейцы, силы их стянулись из всех городов, со всех островов Эллады; тогда говорили, что война продлится не больше года. Эта надежда дала мне силу, провожая Одиссея, не лить горьких слез. Но летом дела обернулись совсем по-иному из-за упорного сопротивления осажденных, из-за героизма Гектора и его товарищей, из-за капризов фортуны. Война продлилась не год, а девять лет.

Многие из воинов, сражавшихся под стенами Трои, уже давно возвратились домой, спят в своих постелях со своими супругами, восседают за столом со своими детьми, занимаются своими делами. Некоторых на родине ждала беда, как, например, Агамемнона, справедливо наказанного Фатумом за то, что в момент отплытия он принес в жертву свою дочь Ифигению, чтобы боги даровали ему попутный ветер. Лишь Одиссея нет до сих пор, и гнев, зарождающийся у меня в глубине души и тревожащий мой сон, я усмиряю лишь опасением, что его поглотило бурное море и он попал в мрачное царство Аида.

Зловещие крики чаек нарушают мое одиночество и навевают грустные мысли. Сегодня я не спущусь в большой зал, где пируют и напиваются женихи, а певец Терпиад пытается заглушить звуками цитры и своим высоким голосом поднятый ими отвратительный шум.

Мне с трудом удалось задремать на постели, которую устроил для меня мой добрый Эвмей, я часто просыпался среди ночи и потом долго не мог заснуть. Похоже, что мужество мое, такое несгибаемое в прошлом, стало таять, как воск на огне. Что за неведомый недуг одолел меня, о боги Олимпа?

Утром возвратился из плавания Телемах и, прежде чем отправиться в город и во дворец, явился сюда, к верному Эвмею, ибо захотел, чтобы именно он передал весть о его возвращении Пенелопе.

Я смотрел на него удивленно и с волнением. И вообще не узнал бы его, если бы Эвмей не сказал мне, что это сын Одиссея. Он высок, тонок и похож, пожалуй, больше на Пенелопу. У него, как и у матери, голубые глаза, а лицо широкое, как у меня, и странная улыбка, не знаю уж, от кого она ему досталась. Быть может, так улыбается мой старый отец Лаэрт?

Прежде чем открыться ему, я постарался немного успокоиться: не хотелось представать со слезами на глазах перед сыном, знающим меня лишь по легендам о моих подвигах. Именно сейчас, когда я стою на теплой земле родины, мне все время приходится сдерживать эти позорные потоки слез, извергающиеся из моих глаз в самые неподходящие моменты. Руки мои еще сильны, и я знаю, что, сжимая в них меч или лук, еще могу внушать страх, но душа моя измучена и не выдерживает сильных волнений.

Когда Эвмей пошел пасти свиней, я отвел в сторонку Телемаха, который поначалу поглядывал на меня с подозрением, и не спеша стал рассказывать ему об осаде Трои, о моем обратном пути и пребывании на острове феаков. По мере того как я говорил, его интерес к моему рассказу возрастал, а когда речь зашла о феаках, он сразу же спросил, не встречал ли я на том острове Одиссея.

— Конечно, — ответил я. — Мы приплыли на Итаку на одном и том же корабле, и сейчас перед тобой не кто иной, как Одиссей — твой отец, переодетый нищим.

Телемах смотрел на меня, ничего не понимая. Он не мог поверить, что под нищенскими лохмотьями скрывается его славный отец Одиссей, вести о подвигах которого разнеслись чуть ли не по всему свету. Он смотрел на меня недоверчиво, но когда я описал ему наш дворец и комнату, в которой он рос, и нашу с Пенелопой спальню, и каморку, в которой хранится мой лук, и даже бронзовые подставки в форме львов для поленьев у камина, и навес, под которым зимой хранятся дрова, а потом спросил его, жива ли еще няня Эвриклея и по-прежнему ли она любит съедать утром ломоть хлеба с медом, Телемах обнял меня, плача от волнения.