Андрей Столяров - Не знает заката

Он повернулся ко мне, мутной зеленью блеснули глаза из бутылочного стекла.

Значит, гибели под дождем Голем все-таки избежал.

Ноги у меня стали ватные. Я не мог оторвать их от пола, и до меня вдруг дошло, почему, несмотря на всю неуклюжесть киношных монстров, человек не может от них убежать. Вроде бы и передвигаются они чуть быстрей черепахи, и замахиваются так, что вполне можно успеть увернуться. И все равно с роковой неизбежностью настигают жертву. А вот именно потому. Я отчетливо ощутил, что если кинусь сейчас бежать, то, даже напрягая все силы, буду двигаться, словно преодолевая вязкое тесто. Страх – не страх, ужас – не ужас, что-то такое, сковывающее собою суставы: обессиливающая темнота, древние жестокие чары, дотянувшиеся до нашего времени. Беги – не беги, от судьбы не уйдешь. Мне это и в голову не приходило. Я лишь противно дрожал, точно пораженный безумием, и, забывая дышать, смотрел, как Голем выкарабкивается из-за баррикады кресла с торшером: как он, подняв толстую ногу, переступает через металлические держатели, как пружинит его стопа, вминающая в паркет липкую грязь, как он неуклюже выдирает вторую ногу и утверждает ее на деревянных плашках… Вот он уже полностью освободился, оставив нагромождения мебели позади, встряхнулся, как пес – шваркнули по обоям увесистые жирные капли, пошатнулся, мазнул локтем по стене, а затем поймал равновесие и тяжело шагнул в мою сторону.

Блеск бутылочных глаз завораживал. В нем была притягательность бездны, ужаса, вздымающегося из-под земли. Ему ничто не могло противостоять. И опять-таки уже значительно позже, собрав из чистого любопытства кое-какие сведения о големах, я вдруг понял, как мне тогда повезло. Убив Бориса, который оказался в квартире вместо меня, Голем тем самым исполнил свое земное предназначение. Он сделал то, ради чего был вызван к жизни: иссяк его смысл, ослабла магия, поддерживающая его существование. Конечно, он еще имел достаточно сил, чтобы убить и меня. И если бы я попытался бежать, так, скорее всего, и случилось бы. То есть, интуитивно я выбрал самую правильную линию поведения. Однако, это стало понятным действительно позже. Тогда же я, разумеется, ни о чем подобном даже не помышлял. Как, впрочем, не помнил и совета Авдея, рекомендовавшего поступить именно так. Я в тот момент вообще ни о чем не думал. Я лишь, не отрываясь, смотрел, в зеленовато-тусклые омертвляющие просверки глаз, в гипнотическое беспамятство, которое застилало всю комнату. Это получилось само собой. Откуда-то это пришло. Откуда-то из того же древнего знания, которое всегда есть в человеке.

И, как выяснилось, это было самое лучшее. Голова у меня разламывалась, будто в ней прорастало что-то чужое, паутинки нервов вибрировали, лопались брызгами боли, глаза, стиснутые в орбитах, омывались слезами. Казалось, еще мгновение, и я потеряю сознание. И вместе с тем, плохо было не только мне. Сквозь зеленоватый туман, окутывавший квартиру, я увидел, как Голем, шагнувший вперед, вдруг просел, словно проваливаясь сквозь паркет, опять неуклюже шагнул и опять просел, качнувшись из стороны в сторону.

На самом деле он никуда не проваливался. Просто грязевые голени у него расползались, делая ноги короче. Расплывалась вокруг ступней черная жижа. С бедер и с комковатого туловища отваливались земляные пласты. Плечи становились покатыми, оплывая, как стеарин, а по сминающейся груди ползли вязкие смоляные капли.

У него еще хватилось сил поднять руки с растопыренными обрубками пальцев, из них когтями торчали щепки, осколки стекла, рвань железа, до меня оставались какие-то жалкие сантиметры, но тут оба его запястья, лопнули, покрылись разрывами, а на неровностях торса появились глубокие трещины.

Надломились поясница, колени. Голем, резко просев, распался на кучу неприятной земли. Там, внутри еще что-то дернулось, отвратительно чмокнуло, будто жалуясь, потом вздулся и лопнул пузырь, выбросив облачко пара.

Меня вновь окатил удушливый смрад.

Я сам чуть не упал.

И тут все закончилось.

Был звон в голове. Были щиплющие слезы в глазах. Был судорожный всхлип горла, как будто я, почти без сознания, вынырнул откуда-то из глубин и наконец глотнул воздух. Со мной, видимо, произошло нечто вроде обморока. Двигался я вполне осмысленно, не привлекая внимания, однако вряд ли мог бы в тот момент объяснить – куда и зачем? Минут десять-пятнадцать просто вывалились у меня из памяти. Я совершенно не помнил, как выбрался из квартиры – наверное, скатился по лестнице, едва касаясь перил; не помнил, запер я дверь или нет – смутно отдавался в ушах грохот ударившейся филенки, не помнил, где пробирался и от чего шарахался – несколько схожих картинок наслаивались одна на другую. В какой-то мере я вновь обрел разум лишь посередине неряшливого, с истоптанными газонами переулка, который разделялся чуть впереди на два узких прохода: один, как я помнил, вел к Загородному проспекту, мимо садика, мимо больницы и дальше – на Обводный канал. Двигаться в том направлении мне не хотелось. А второй, более тесный, выводил на набережную Фонтанки и через Горсткин мост к Сенной площади. Этот путь у меня тоже энтузиазма не вызывал.