Моника Талмер - Евангелие от Марии или немного лжи о любви, смерти и дееписателе Фоме

— Мария… -как-то странно сказал он на самом выходе из города. — А где ты была… тогда вечером, ночью… и на следующий день, когда… — он кивнул головой на Гефсиманский сад.

— Фома… -прошептала Мария. — Выйдем из города… скорей, прошу, уйдём прочь из Иерусалима… пожалуйста, пойдём…

Она взяла его за рукав, но Фома убрал её руку и не сдвинулся не на шаг.

— Нет, я только хотел сказать, что он тебя ждал… до последней минуты оглядывался, искал… за столом с нами сидел сам не свой… таким я его никогда не видел. Не моё это, конечно, дело… но всё-таки… можешь сказать?

— Нет! -Мертвея, отрезала она. — Не могу… не твоё дело, Фома! Не твоё…

— А… -протянул Фома, и лицо его стало непроницаемым, как небо Иерусалима. — Так я тебя видел, на рынке… тогда, днём… ты как будто разговаривала с кем-то?

— Да выйдем же отсюда… ну пошли, слышишь?!

— Постой. Я хочу знать.

— Ты хочешь знать?… Ну и стой тут! Оставайся! Я пойду одна.

Она метнулась к выходу из города, но Фома ловко опередил её и стал в воротах.

— Говорю -постой, — отрезал он, не пуская её. -Я ведь всегда узнаю, что хочу, Мария. Одну твою тайну я уже знаю. Впрочем… знаю и вторую.

Она попыталась обойти его, но он не загородил ей проход, и остановил её легко, но твёрдо. В отчаянии Мария ударила его кулаком в грудь, но он устоял, схватил её руку и прижал к себе.

— Что? -Насмешливо спросил Фома, глядя ей в глаза и крепче прижимая к своей груди её стиснутую в кулак руку. — Уйти хочешь? И далеко собралась?

— Да что это с тобой, Фома?… Господи, я позову на помощь… я закричу!

— И кого ты позовёшь? Кто придёт к тебе на помощь?… Мария, кто?

Дрожа, она вырвала у Фомы свою руку, и попятилась, не зная, бежать ей назад или умереть здесь, на месте.

— Ты ли это, Фома… Господи, кто ты?…

Она задохнулась от позднего прозрения, и словно впервые увидела Фому. Он стоял перед ней, нерушимый, как ворота, из которых для неё не было выхода.

— Фома… -прошептала она. — Фома… но ведь… послушай, Фома…

— Не надо говорить ничего, не надо… Поздно. Я спрашивал тебя -ты не ответила. Просил пойти со мной — ты не захотела. Оставайся же одна — наверное, так лучше… Мария…

— Да за что же, за что ты мучаешь меня?!… Почему, Фома, не даёшь мне покоя? О, как же, как же я виновата!…

— Помнишь то утро в Кане? -Спросил Фома, и в его узких глазах зажёгся хитрый огонёк. — Вы все смеялись надо мной, я хотел уже уйти… почему не ушёл, знаешь? Сказать?…

Небо дрогнуло и зарокотало.

— Нет, не надо говорить, замолчи, замолкни навек!… -Закричала Мария, силясь перекричать небо. — Куда же ты?… Куда…

— Я говорил тебе -я ухожу. Твои тайны умрут со мной, не бойся — отныне это мои тайны. Свидимся как-нибудь — уж это я тебе обещаю.

— Не уходи… Фома! Фома!!!

Она хотела бежать следом, но кисти рук внезапно похолодели, и земля пошатнулась у неё под ногами.

— Фома!… -В последний раз страшно прокричала Мария под раскаты грома, стоя в арке Золотых ворот, чувствуя уже в руках знакомые иголочки, от которых день в её глазах превращался в полночь.

— Нет, нет… иди, иди… уходи отсюда подальше… — бормотала она вслед Фоме, медленно опускаясь на землю у стены, — уходи… А он простит меня, я знаю, когда-нибудь простит… Ты не знаешь, Фома, что такое любовь… никто на земле не знает, никто…

Мария закрыла глаза и не видела больше ничего.

Душный город ждал грозы, которую предвещало небо, но вслед за Храмом засияли Царские сады. Свет струился из тьмы сквозь свинцовую пелену и застывал, как на картине, неестественно и ярко. Не выдержав его потока, небо раскололось надвое, и из расщелины на землю выпал пронзительно белый, невыносимо слепящий глаза солнечный луч. Тучи не спешили расходиться, зажимая его в тиски, но его одного было довольно, чтобы залить светом весь Иерусалим, от проклятой Генномовой долины до священной горы, где с далёких времён пустовали гробницы пророков.

У одного из её склонов, на насыпанной неприметно сырой земле, примятой, но ещё не поросшей травой, лежали крест-накрест две ветки сорванной вербы.

Не оглядываясь, Фома шёл из ворот, ускоряя шаг, в сторону Гефсиманского сада, навстречу деревьям, последний раз шумевшим для него в Иерусалиме.