– Другое дело, – продолжал Коля Махоркин, – что такое счастье, то есть простое и общедоступное, равное благополучию, – это смерть для высокой культуры в том случае, если им овладеют все. Недаром по Толстому у счастливого человека и вопросов никаких нет, и его нимало не интересует «зачем весь мир». Ему не нужна настоящая литература, потому что она беспокоит, ему претит 5-я симфония Бетховена, у которой есть подзаголовок «Так судьба стучится в дверь», вообще ему ничего не нужно, кроме того, что есть. Чего я, собственно, ненавижу социалистов и капиталистов, поскольку они имеют в виду именно этот человеческий результат. Нет, это как пить дать: стоит наступить всеобщему счастью по Толстому, как культуре придет конец.
И то верно: практика показывает, что когда благосостояние в широком смысле этого слова становится нормой, общество неизбежно впадает в некое отупение, и тогда отмирает нужда в прекрасном и высокая культура мало-помалу сворачивается до забавы для предельно узкого круга лиц. Но поскольку побочная цель социального и научно-технического прогресса (прямой цели у него быть не может, затем что это процесс органический) есть как раз благосостояние в широком смысле слова, то, стало быть, цель истории заключается в уничтожении культуры, как, может быть, единственного и капитального препятствия на пути к заветному итогу – счастливому простаку. Таким образом, выходит, что в течение ста тысяч лет, через неизмеримые страдания и неисчислимые бедствия, мужское начало неуклонно вело человечество к тому, от чего оно ушло, – к состоянию покоя, и, следовательно, это был путь от простака из Эдема до эдемского простака.
Но вообще тут многое остается непонятным и, главным образом, смущает такой двойственный контрапункт... С одной стороны, человек издревле олицетворял собой вопрос как стремление и стремление как вопрос. С другой стороны, даже в самые тихие, благосостоятельные времена существует множество поводов страждать и бедовать. Например, при одной мысли о том, что через шесть миллиардов лет Солнце непременно сожжет Землю с ее христианством, литературой, Бетховеном, высокопоучительной историей, – хочется досрочно сомкнуть глаза.
– Вот вы говорите, что счастье – это просто, – сказала Соня и немного зарделась, точно в предвкушении неловкости, – а любовь?..
– А что любовь?
– А то, что любовь – это совсем не просто. Но вот какое дело: по-моему, ничто так не отвечает понятию о счастье, как именно что любовь!
Дверь в комнату скрипнула, приоткрылась и с порога послышался знакомый голос:
– А вот и Вася Красовский собственной персоной, хотите верьте, хотите нет.
Соня Посиделкина обернулась на голос, полуприветливо улыбнулась и возвратилась к своему занятию, – она в это время протыкала оловянной вилкой землю в цветочных банках из-под горошка, положив, что поэт мог свои сбережения закопать.
– Слушай, Василий, – зло сказал Коля Махоркин, – это уже, по-моему, не смешно!
– А ты думаешь, мне смешно?! – воскликнул Красовский, поперхнулся, закашлялся и, прокашлявшись, продолжал: – Мне самым натуральным образом плакать хочется, причем горючими слезами, потому что в этой стране совершенно невозможно жить и действовать по Христу!..
– Ну что опять случилось?
Вася Красовский прошел в комнату, сел за стол, положил перед собой руки и убито вперился в стену примерно в том месте, где к обоям были пришпилены какие-то высохшие цветы.
– Что случилось... что случилось... – пробормотал он. – Под машину я попал! Переходил улицу у Бородинского моста, и тут на меня наехали синие «жигули»... Хорошо еще, что я отделался ссадиной на коленке, а то ведь могли запросто задавить!
– А ну, покажите рану, – деловито сказала Соня.
Красовский охотно ее послушался, закатал штанину на правой ноге и оголил колено, набухшее, синюшного цвета, с глубокой царапиной на боку. Соня попросила поэта принести йод, вату, бинт, ножницы и занялась Васиной раной с той, несколько панической серьезностью, с какой разве что спасают чужую жизнь. Красовский светлел, светлел, и, наконец, в глазах его появилось блаженство, как если бы его вдруг отпустила боль. А Коле Махоркину, напротив, что-то стало сильно не по себе; ему отчего-то неприятно было видеть, как Соня колдует над коленом приятеля и при этом то поправляет штанину, то придерживает нежными пальцами его голень, но особенно Николая раздражала просветленная физиономия Красовского, даром что тот время от времени щерился и вздыхал.
Читать дальше