Вячеслав Пьецух - Жизнь замечательных людей - Повести и рассказы

По пути восставшие взяли штурмом Московскую мэрию, что произошло примерно в пять часов дня. В 19 часов на другом конце столицы сторонники законодательной власти начали штурм Останкинского телецентра, и, таким образом, мятеж принял общегородской масштаб. Между тем чрезвычайное положение в Москве было введено только на другой день.

Характерно, что у народов с богатой гражданской традицией ничего подобного октябрьским событиям в Первопрестольной произойти не могло. Вернее, то, что случилось в России в 1993 году, бывало и во Франции времен Фронды, и в Англии времен Кромвеля. Однако в условиях той отдаленной, еще детской поры в истории Европы, было неудивительно, что тысячи людей включаются в кровопролитие и разрушение материальных основ цивилизации только по той причине, что всем надоела супруга короля Карла I или герцогу Бургундскому не нравился кардинал Мазарини. И в конце XX столетия лишь больные негодяи, вроде баскских сепаратистов или ирландских протестантов, были способны на смертоубийство ради такой химеры, как мелко-региональный суверенитет.

И только одна Россия среди европейских стран могла отличиться в конце XX столетия, разродившись чуть ли не общенациональной распрей между сторонниками законодательной и исполнительной власти. Причем по тому же принципу, исходя из которого конфликтовали партии герцога Бургундского и кардинала Мазарини. Невнятно-реакционная оппозиция поднялась против реформаторов демократического толка отнюдь не потому, что президент присвоил себе слишком широкие властные полномочия, и не потому, что Федерацию подтачивал мелкорегиональный сепаратизм, и не потому, что распоясались деятели первоначального накопления. Истинная причина кровавой распри заключалась в том, что с 1917 года в русском обществе и в верхах накопилась критическая масса ненависти, которая требовала выхода вовне. И в 1113 году дело обстояло точно так же, когда жители древнего Киева подняли восстание, вылившееся в банальный еврейский погром.

В киевском случае детонатором для критической массы ненависти мог послужить, к примеру, скандал между торговками на базаре. В московском же случае 1993 года достаточно было, чтобы один политический деятель спросил про другого политического деятеля, во всеуслышание обратившись к приятелю: «Что это за м... занял мое место?» Или чтобы один политический деятель нечаянно облил вином пиджак другому политическому деятелю. Или чтобы один политический деятель заглазно уличил другого политического деятеля в неполном соответствии нормам морали, как это действительно было в случае с министром и генералом Баранниковым, который только потому перебежал к парламентским инсургентам, что его жена шиковала за границей на воровские деньги. И вот уже тысячи мужчин на Смоленской площади лупят друг друга палками по головам.

В современной Европе подобный срам невозможен потому, что, во-первых, никакой парламент и никакое правительство не допустят того, чтобы масса социальной ненависти достигла критической отметки. А таковая имеет место даже в самом цивилизованном обществе, поскольку Смит зарабатывает в десять раз больше Джонсона и у жены банкира есть шубка из норки, а у жены аптекаря ее нет. Однако на то и существуют древняя гражданская традиция и трехсотлетняя политическая культура, чтобы кровожадная зависть не путалась с чувством справедливости и чтобы чувство справедливости прочно держалось на философской высоте.

В России же политической культуры вовсе не было в конце XX столетия, и вот по какой причине: неоткуда ей было взяться, поскольку в течение того тысячелетия, что существует русская государственность, таковая знала только одну форму отправления своих функций, никак не способствовавшую развитию гражданственности и политических навыков, – именно ничем не ограниченное самовластье. Отсюда рабское сознание, нечеткие понятия о морали, неумение ориентироваться в расстановке политических сил, детская доверчивость вкупе с бессмысленной жестокостью, которые обрекают на провал любые недеспотические потуги. По-своему даже удивительно, как все-таки могли свершиться кое-какие демократические преобразования в такой стране, где нет человека значительнее дворника, которого не за что было бы посадить...»

– Странный господин, – заметила Соня Посиделкина, когда за Непомуковым затворилась дверь. – Вид у него совершенно сумасшедший, но по разговору этого не сказать.