Павел Пепперштейн - Военные рассказы

А торжество наметилось пышное, на славу, в новоевропейском духе, без скромности и скопидомства.

В банкетном зале накрыли огромный стол, весь сверкающий бокалами и яствами, но никто еще не приступал к трапезе: девушки в темносиних униформах стояли группами, болтая, пестрели среди них платья матерей, серебрились кое-где седые головы бабушек и дедушек, чернели строгие костюмы отцов и любовников. А стол терпеливо и роскошно ждал своих гостей, как ждут все накрытые банкетные столы, пока никто еще не пригубил их холодных вин, не запятнал светозарной белизны их тарелок…

Сколько здесь было снеди! Рыбные пироги, огромные, ромбовидные и овальные, чмокая, грелись на мелком огне горелок, суп из бычьих хвостов посылал всем свой жирный привет, распространяя горячие ароматические флюиды из-под ребристых крышек фарфоровых супниц, мясо отрешенно розовело среди зелени*, лежали, как павшие в честной битве, бараньи бока, кое-где прихваченные узорами съедобной листвы. Пудинги трепетали в девичьем страхе, все в клюкве, сахарной пыли и клубнике…

Но все затмевал колоссальный и величественный торт, высившийся посреди стола как кафедральный собор в центре веселого города.

Сердце замирает, когда собираешься приступить к описанию этого торта.

Дрожит в руках блокнот с изображением на обложке листа папоротника крупным планом и загадочной надписью EXPLORER, NATURAL COLLECTION, дрожит в руках превосходная авторучка, вся тоже покрытая загадочными надписями: 1800(крупно), затем мелко – 0.1. Затем еще мельче, на разных языках: Pigment tushe, Lichtbestandig; Pigment ink, Lightfast; Tinta pigmentada, resistente a la Luz; Encre pigmentee, resistante a la lumiere, * таким образом, в наши вавилонские времена само орудие письма покрывается фразами на разных языках, эту авторучку можно читать, перечитывать, комментировать, но я не стану этого делать, так как пишу эти строки в поезде, который сейчас стоит в городе Бресте*: здесь вагон поднимают специальными домкратами, под вагоном меняют колеса – прекрасная процедура, напоминающая о том, что тут когда-то проходила граница великого государства. Теперь же разбитные белорусские женщины носятся по вагонам, предлагая соленые огурцы, кур, газеты, пиво…

Одна из них, меднозубая, предложила купить у нее водки и выпить с ней вместе, но я отклонил это предложение, так как моя душевная боль (то исчезающая, то появляющаяся) требует от меня, чтобы я приступил к описанию великолепного торта, возвышающегося посреди пиршественного стола.

Отрешенно, потому что мясо это, как никак, труп, «расчлененка » на уголовном языке, и всякое мясное блюдо сохраняет в себе вязкую отрешенность мертвого тела. Об этих телах можно сказать: «их убили и забыли», но и они забыли обо всем.

Он весь белый, с золотыми вкраплениями цукатов, и он действительно напоминает собор – собор в духе рококо, бело-золотой, воздушно-громадный, облачно-лучистый, курчавый от бесчисленных завитков и ракушек. Но дело не в красоте этого торта, а в его загадочной природе, о которой я еще скажу впоследствии. Между тем никто не смотрит на торт, пусто в банкетной зале, а в соседней зале вдруг смолкает гул голосов, звучат аплодисменты – выпускницы и их гости приветствуют невысокую стройную женщину в военной форме, которая внезапно появляется перед ними. Она чернокожая, лет тридцати пяти, с довольно красивым лицом и черными, очень внимательными глазами.

Ее зовут Карин Ричмонд, она – ректор этого учебного заведения. На мгновение белозубая улыбка освещает ее темное лицо, затем улыбка гаснет, и она произносит:

– Друзья, учитывая мой пол и цвет моей кожи, вы без сомнения оцените иронию ситуации, если я начну свою речь, напомнив вам когда-то знаменитое стихотворение Киплинга «Бремя белого человека ». Это стихотворение было в свое время осуждено как расистское, как сексистское, как реакционный гимн колониальной политике тех времен…

Итак, это стихотворение осуждено и забыто.

Но… не совсем забыто. Когда мне было столько лет, сколько теперь вам, это стихотворение попало мне на глаза и оскорбило меня – я готова была плюнуть в лицо автору этого стихотворения, холеному белому мужчине, так называемому «джентльмену», представителю жесткой власти «нежных людей». Но постепенно я взрослела, я чувствовала в своих жилах биение крови древних воинов Африки, отважно защищавших свои селения от набегов, я посвятила себя военному делу и вскоре обнаружила, что одета в военную форму армии Ее Величества, которую когда-то носил и тот джентльмен, автор стихотворения. С различными миссиями, иногда очень сложными и опасными, меня отправляли в самые отдаленные уголки мира, и там я осознала, что такое дружба, взаимопомощь, отвага. Я осознала, что означает «защитить беззащитных». В самых отчаянных ситуациях, находясь под гнетом жестоких и циничных сил, готовых убивать, морить голодом и втаптывать в грязь достоинство тех, кто оказался в их власти, люди все же не желают верить в то, что их бросили на произвол судьбы. Люди верят, что помощь придет, они молятся своим богам, они ждут, что откуда-то с неба протянута им будет – иногда в последний момент – рука помощи. И эта рука – не всегда, увы, далеко не всегда – но все же приходит на выручку. Эта рука должна быть сильной, оснащенной – эта рука и есть армия цивилизованного мира*. ( * В оригинале, говоря по-английски, Карин Ричмонд, естественно, пользовалась игрой слов «arm» (рука) и «army» (армия).