Иван Гагуа - Свое и чужое время

— Ах, скучно-то как! — И думая сейчас о дочери, ушедшей на гулянье, переключил телевизор на другую программу. Но и по этой ничего веселого Прошка не услышал, и здесь говорили о великих достижениях, которые в основном, как он понял, выражались сытостью вещателя, пускавшего радужные пузыри. — Эх, пожил бы ты здесь с мое, тогда бы я посмотрел! — вдруг с грустью проговорил Прошка. И в это время, как бы споря с ним, с экрана потекли моря надоев и горы мяса, вырубленные с листа бумаги, заменившей собой и первое и второе. Прошка выключил «брехаловку», так он называл голубой экран, и пошел спать, сердясь на программы за скучное вранье. — Уходят люди от людей! За цифрами прячутся. А на кой они мне, эти трупы, рядами выстроенные на листах все терпящей бумаги? — шептал он сердито, шлепая в носках к кровати, чтобы заспать до утра свое плохое настроение.

Улегшись в постель, Прошка стал наблюдать за мерцанием зеленой звезды, светившей в окно сквозь раздвинутые занавески.

Она была оттуда, из детства, и несла ему что-то очень светлое, овеянное домашним покоем и чем-то еще невозвратным и утраченным навсегда.

Прошке захотелось заплакать, как в младенчестве, от щемящего, еще не осознанного чувства тоски и блаженства, но, пересилив желание, уткнулся щекой в подушку.

— Ладно, — прошептал он, обращаясь к звезде просительно и нежно. — Ты шибко-то не гляди на меня… — И, ощущая свое бесконечное сиротство в мире разобщенных атомов, с головой ушел в него.

Но звезда, как молодая мать, неотступно заглядывала ему в глаза и не давала уйти в себя.

Плотно прикрыв ладонью лицо, Прошка тихо утонул в тепле чуткого сна, чувствуя сквозь сон свечение завораживающей звезды с непостижимой высоты красивого неба.

Утром, сам того не помня, Прошка оказался под сосновой балкой в одном исподнем с петлей на шее призывающим в нетерпении близких к христианскому благословению, перед тем как покинуть земную юдоль…

И вот с этих пор несколько раз в году какая-то злая сила Прошку неотступно поднимала на подойник. И он принимался кричать на всю деревню, торопя жену и дочь проститься с собой… Но прежде чем прозвучать Прошкиному голосу по утрам, он, как правило, обязательно накануне спускался с гармонью со двора и, вымучивая по-над прудом какие-то космические звуки, терзал черные мехи.

А илькинцы, прослышав его гармонь, с затаенной дрожью в голосе, пророчествовали:

— Как пить дать, завтра поднимется на подойник…

И действительно, вчерашняя гармонь не обманывала. Сыграв своеобразную прелюдию накануне, она неизменно вела утром Прошку в сарай, где и разыгрывались трагические сценки на манер греческих трагедий с подключением хора, призванного комментировать необычное действо.

Вздыбленная упорством Прошки деревня утром весело и бодро, как толпа футбольных болельщиков на драматический матч, трусила к сараю в желании узреть то, что волею судьбы нес им Прошка. Но прежде чем ей быть поднятой на ноги, Прошка за полчаса до оглашения смертной тайны, обутый на босу ногу, влетал в одном исподнем в сарай и начинал судорожно, на манер торопящегося на пароход пассажира, подхлестывать себя, шарахаясь из угла в угол в поисках веревки, пока она сама не подворачивалась с рогов буренки, мирно жующей свою бесконечную жвачку у ясельки.

Приняв как божий дар пеньковую веревку, Прошка просовывал ее через сосновую балку и, стоя прямо под ней, выкуривал папиросу, мрачно поглядывал на блестящий никелированный подойник.

Выкурив папиросу до самого горького конца, он ставил одну ногу на подойник, потом другую и начинал:

— Аня! Таня! Идите скорей прощаться!

И деревня, еще вчера предсказавшая прогноз на сегодняшний день, одевшись как попало в домашнее, спешила к своему маленькому «театру», где ей предстояло играть свою роль в массовке. Но прежде чем вступить в черту своих правомочий, ей надлежало проследить за тем, как друг за дружкой вылетают женщины из Прошкиной избы в помятых ночных сарафанах и несутся к сараю, предупредительно приоткрытому для удобства вбегающих… Затем, дав двум этим женщинам смертным воплем огласить окрестность, она вступала во двор, держа взглядом бокового зрения избу Глеба Кирьяновича до тех пор, пока драматургия не достигала трагедийных коллизий. И ангел-хранитель в лице Глеба Кирьяновича, не обманув ожидания деревни, в самый раз поспевал к кульминационному моменту, что позволяло деревне, вступая в свою роль, комментировать событие…