Иван Гагуа - Свое и чужое время

В котле вода уже весело булькала, требуя жертвы. Но жертва хоть и была определена, ее еще нужно было поймать.

Я сбегал в дом за шпагатом и, связав его петлей, разложил под кустами фейхоа, подбрасывая в круг кукурузные зерна.

Мать, стоя рядом со мной у конца шпагата, ласково подзывала петуха, чтобы уверить его в том, что ничего плохого с ним не собираются делать.

Петух после долгого упрашивания осторожно вышел из-под кустов и, издали покосившись на кукурузные зерна, не ринулся на круг, как того хотели мы, а шел не спеша, размеренно, с временными остановками, давая себе возможность подсмотреть, не таится ли опасность за этими зернами. Но вот наконец приблизился к петле, измерил расстояние до зерен взглядом и, встав прямо на бровку петли, с чуткой осторожностью принялся склевывать их, победно улюлюкая после каждого склеванного зерна.

— Дикий! — со скрытой радостью проговорила мать, оборачиваясь на Зосмэ, словно оправдываясь перед ним за поведение петуха. — В тяжелую годину дичают даже домашние птицы!

Она подбросила еще несколько зерен, ласково заманивая петуха в круг.

Увлекаясь этим своеобразным поединком с петухом — кто кого перехитрит, — сам того не замечая, я стал заражаться охотничьим азартом. Трусливое гоготание петуха вызывало у меня отвращение к нему. И я, совсем позабыв о Зосмэ, принялся усыплять его бдительность ласковым призывом, при этом ни на секунду не расслабляясь и держа конец шпагата наготове.

Петух, должно быть, как бывает с трусами и хвастунами, польщенный излишним вниманием, потерял бдительность и переступил бровку петли. Петля молниеносно затянулась на его ногах. И тут, когда дело уже было сделано, я понял, что стал слепым орудием мести в руках хитроумного Зосмэ. Но отступать теперь было поздно.

Мать тут же подошла к петуху и, подняв его, пошла к зловеще бурлящему котлу.

Гордость всех петухов, когда-то славивших наш двор, черный породистый петел жалко свисал с рук матери, схваченный за ноги.

— Это был один из лучших петухов! — сказала мать как можно жалостливее, подходя к костру, у которого сидел Зосмэ, и опустила голову петуха на полено, чтобы ударом топора отсечь ее последнему из лучших представителей фауны.

— Ничего, Илита, бог даст еще! — ответил старик с клокочущим волнением в горле.

Мать еще раз повторила:

— Породистых кровей, таких теперь не разведу!

Тем временем, пока между матерью и Зосмэ продолжался поединок, который явно заканчивался в пользу старика, петух, находясь во власти дурного предчувствия, неистово бился о землю, норовя клюнуть матери руку. Но все это было напрасно. Мать с силой придавила петуха к земле, и теперь беспомощно распластанное тело мелко подрагивало под ее руками…

— Неси топор! — сердито прикрикнула на меня мать. — Чего стоишь, иди!

Я ленивой походкой направился к сараю, сопровождаемый подавленным горловым хрипением петуха.

— Нету здесь топора! — отозвался я из-за сарая, держа в руке топор и норовя его куда-нибудь забросить.

— Ищи лучше! — подвергая мои слова сомнению, сказала мать.

— Нету здесь топора! — снова соврал я и размахнулся, чтобы зашвырнуть его в огород.

Но тут из-за угла сарая выросла мать с несчастным петухом на весу. Приблизившись вплотную с каменной суровостью во взгляде, она протянула ко мне свободную руку:

— Отдай!

Настойчивость матери заставила меня подчиниться.

Я отвернулся от нее и с ненавистью протянул топор.

И, унося в одной руке топор, а в другой — петуха, она пошла обратно к огню. Но не успела дойти, как вдруг неожиданно, грохоча колесами, у наших ворот остановилась телега. Затем скрипнула калитка и послышался знакомый голос, ошалевший от радости:

— Тетя Илита! Тетя Илита!

Это был колхозный извозчик, мальчишка лет тринадцати по имени Арсен. Он стоял в середине двора и продолжал звать:

— Идите скорей! С вас причитается за радостную весть.

Наконец, завидя нас, растерянно идущих на крик, сунул пальцы в рот и лихо засвистал.

Пройдя еще несколько шагов, я встал как вкопанный посреди двора. Непонятное чувство страха сковало меня.

За приоткрытой калиткой стояла колхозная подвода. Рядом с ней на одной ноге, опершись на костыли, возвышался отец. Обросший серебрящейся колючей щетиной, безрадостно озирался по сторонам. За плечами его болтался тощий армейский вещмешок.

— Иди, иди! — в порыве радости сказал Арсен, подталкивая меня в спину навстречу отцу, уже вступившему на зеленый двор.