Ольга Шумяцкая - Он летает под аплодисменты

– Забавно, – заметила, проплывая мимо, томная Ида Верде. – Театр в театре – это похоже на матрешку.

– Да, милая. Так же забавно, как фильма в фильме, – отозвался ее супруг режиссер Алексей Лозинский, любуясь собственным отражением в стеклянной поверхности витрины.

И они прошли в малое фойе, где по паркету меж гостей разгуливали гигантские марионетки, ведомые за ниточки людьми в черной одежде.

Ровно в семь зазвенели хрустальные колокольчики, двери распахнулись, и публика хлынула в зал. Басби сидел в директорской ложе, полускрытый портьерой. За ним прятался Юрий Карлович, державшийся, точно за спасательный круг, за бутылку коньяка. Композитор – бледный юноша, консерваторский гений, которого все звали просто Дусей, сочинивший на удивление вселенькую и мелодичную музыку, – примостился в углу на стуле, от волнения согнувшись пополам и уткнув лицо в колени. Свет начал медленно гаснуть. Послышались звуки увертюры, и Басби, подавшись вперед, принялся вглядываться в лица зрителей, сидящих в партере. Равнодушные, отчасти скучающие и снисходительные поначалу – «Это же несерьезно, крошка! Глупые песенки! К тому же совершенно детская история!» – лица эти по мере того, как разворачивалась история куклы, смягчались, разглаживались, приобретая почти детское выражение. В них неожиданно проступали наивность и желание верить в сказку. Басби перевел взгляд на сцену, где танец маленьких поросят (смех и аплодисменты в зале) сменился вальсом пернатых. Пошел снег из воздушных перышек. «Какая прелесть!» – послышался из партера чей-то голос.

Представление, очевидно, зачаровало публику. Басби с облегчением вздохнул. Он смотрел на своих девочек, машинально отбивая такт по шелковому барьеру ложи, отмечал про себя мелкие огрехи или удачи танцев и думал: «Молодцы! Ай, молодцы!» Его уроки не прошли даром. Кроме техничности и вышколенности его ученицы демонстрировали залу веселый восторженный кураж, вводя зрителей в почти экстатическое состояние. Сотни ног притоптывали под сиденьями кресел. Сотни голов кивали в такт музыке. Сотни пальцев отбивали ритм о подлокотники кресел. Басби и не заметил, как сам стал покачиваться и притоптывать об пол каблуком. Все в нем танцевало. Он больше не был ни режиссером, ни танцмейстером, ни мучителем молоденьких девиц. Он был зрителем, но хотел бы быть там, на сцене. Танцевать вместе со всеми.

Ему было десять, когда в труппе родителей – «Трехкопеечном карнавале Ивана Визга» – появился маленький поляк по прозвищу Басби Кинг. Говорили, что раньше он выступал на лучших сценах Европы, но рассорился с антрепренерами, уехал ловить счастье в Россию и здесь постепенно скатился до передвижных балаганчиков, каковым, собственно, и был театрик папаши Визга. Басби Кинг задержался у них недолго. Водка и неуживчивый характер сделали свое дело. Но! Те полгода, что он бил чечетку и отплясывал латиноамериканские танцы на ветхих дощатых подмостках, полностью перевернули жизнь малыша Визга. К своим десяти годам тот умел все: жонглировал, показывал фокусы, играл на флейте и на рояле, пел забавным тоненьким голоском, смешил публику и принимал участие в родительских репризах – иной раз папаша Визг запускал его, как снаряд, в зрительный зал. Не умел только танцевать. Танец не значился в репертуаре «Трехкопеечного карнавала». И вот возник Басби Кинг, Басби Король, и заструился по сцене, и потек растопленным сливочным маслом, обволакивая зрительный зал, и заворожил, околдовал, загипнотизировал, отравил своей пластикой черноволосого мальчугана, который жадно следил за ним из-за кулис. И тот остался отравленным навсегда.

И – раз! И – два! И – три! Удар каблуком. Удар носком. Поворот. Шаг вперед. Нога от бедра. Рука от плеча. Басби Кинг исчез, а мальчуган изо дня в день, из года в год часами репетировал перед большим зеркалом мамаши Визг, пытаясь достичь совершенства своего кумира. Над ним посмеивались и в шутку называли Басби. Он откликался и даже гордился этим. А вскоре сам стал называть себя чужим именем. Не сразу – он не помнил точно, когда именно, просто в какой-то момент пришло понимание, что совершенства ему не достичь. Танцевал он неплохо и на губернских балах мог сойти за блестящего партнера, но… Где то волшебство, то скольжение, то парение, та текучесть, когда тело льется, как ручей, и танцовщик сливается с танцем, растворяется в нем? Он слишком хорошо все про себя знал. Танец вошел в его кровь, но тело не желало откликаться. Оно, тело, было приспособлено для более грубых занятий. Кувыркаться, ходить на руках, бросать гири, перескакивать обезьяной с трапеции на трапецию, удирать от папаши Визга, смешно подпрыгивая и теряя по дороге штаны… Вот для чего оно было создано. По ночам ему часто снились странные невиданные танцы – нелепые, несуразные. В них участвовало множество людей, но никогда – он сам. А потом наступил 1914 год, и он ушел на войну. Ему было девятнадцать, и он ничего не боялся.