Олег Дарк - Смерть в гриме

Не в том смысле, что она ничего подобного не ожидала и была поражена. Она как раз что-то такое давно (всегда) от него ожидала. То есть она ничего другого не ожидала от него, как только чего-то потрясающего и замечательного, к чему он был всегда (давно) способен и должен был когда-нибудь совершить. Это могло быть преступление или гениальный роман, но оказалось необыкновенной смертью, вот и все.

Это было похоже на то, как если знать человека за отличного прозаика, а он вдруг удивил бы всех великой стихотворной поэмой. То есть это он пускай кого другого удивляет, но не ее. Потому что она была к этому готова.

Напротив, она была даже разочарована. А это разочарование, небольшое, но неприятное, было похоже на то, когда после долгого чтения нравящейся книги вы вдруг обнаруживаете, что все там заканчивается пшиком, смехом, как сказал Чехов, низкопробной иронией, ради которой все, оказывается, и выводилось, но не подходящей к ей предшествующему. Это горькое разочарование, как правило, следует за прочтением современных произведений, Галя знала только два исключения.

Необыкновенность была в том, как это впечатление удивительным образом (неуди) (обыкно) заурядным (способом) заурядным образом согласовывалась с оправданностью ожиданий и с разочарованием, и в тех практических последствиях, которые оно имело для Гали. Об этом стоит сказать несколько слов.

Произведение любого искусства есть всегда задержка, еще говорят — откладывание, смерти, что тривиально. Об этом все говорят. Ее перекладывание на плечи персонажей, профессионально! которыми, кроме людей, могут безвинно стать слова, звуки или краски. (Но есть ли у звуков и красок плечи?)

Теперь представим, что существует писатель (живописец, музыкант и т. д.), произведения которого обладают такой магической силой, что после каждого из них (рассказа, акварели, song'а и пр.) умирает по человеку. Еще интереснее, когда человек умирает после каждого художественного приема, если художественный прием можно представить себе изолированным. После каждой метафоры, сравнения, короче, мазка кистью или звучания ноты, которые в этом случае уподобляются уколам иглой в восковую статуэтку в известном заговорном обряде.

Только в этом случае и можно всерьез говорить о смерти искусства, перешедшего в род прямого действия. Его лишь более гуманный вид — смерть автора, с последней точкой останавливающего собственное сердце. И такие случаи известны.

Конечно, Галя так не думала, но она так чувствовала, то есть переживала органичнее и сильнее, чем если бы просто думала. Все эти рассуждения об искусстве, которые мы назвали тривиальными, действительно таковы в философских эссе, но сейчас же теряют банальность, как только кому-то придет в голову взять их за руководство к действию.

Гале представилось фотографическое изображение со стены ее комнаты в квартире ГГ. Сцена одного перформанса, несколько человек стоят на краю вырытой ими на лесной поляне ямы. Этапы рытья ямы были сфотографированы и приколоты рядом тоже. Сцена производит жутковатое впечатление, что, вероятно, и было целью авторов-участников. Но всякий ужас проходит, если подумать о том, что стоящим на краю ямы, как всегда в искусстве, ничего не грозило, чувствовала Галя.

Она чувствовала, что наложенный на лицо Руслана дурацкий грим, и нелепый домашний халат, как и все растерзанное перед дверью тело (она его все себе представляла растерзанным), были не только обманкой для киллера или насмешкой над ним, в той же мере, впрочем, относившейся и к его противной жене, думала Галя. Она чувствовала, что, перейдя к прямому действию, искусство становится смешным, но может этим своим комизмом и воспользоваться, намеренно шутовски переряжаясь. А думала о том, что поступок Руслана становится и для нее прямым примером.

То решение, которое она пообещала Анне Соломоновне и принятие которого они только что обсуждали, причем Анна Соломоновна подозревала ее в хитрости и двоедушии, окончательно смогла она принять лишь после того, как ей стало все известно о поступке Руслана.

Хитрость и лицемерие в ее планах еще вчера действительно были. Не желая терять удобства, приобретенные ею в доме Василия, и одновременно наслаждаясь представлением процесса того будущего нераскрывшегося обмана, который сейчас внутри нее уже весь был разыгран от начала до конца, она представляла себя в роли домашнего диссидента.

В мельчайших подробностях воображала она, развлекая себя, как будет тайком, одна или в сопровождении Василия, который, конечно же, будет молчать, будет бегать в дом мамы Гали, читать запрещенные ей тексты и перебирать фотографии и афиши, уже ею собранные и которые еще появятся. Как под разными предлогами будет бегать из дома на вернисажи и вечера, встречаться с людьми, отвратительными для ее свекрови, и даже разговаривать с ними по телефону, низко нагибаясь над столом и прикрываясь рукой. Но после поступка Руслана все это теряло смысл или приобретало другой, противоположный.