Аманда Проуз - Дитя клевера

— Едва ли, милая! Ты просто внушила себе, что любишь его. Только и всего! Поверь мне, это скоро пройдет!

— Как же он мог уехать, даже не попрощавшись? — обронила Дот, адресуя свой вопрос скорее самой себе. — Не могу поверить!

Она была настолько оглушена тем, что ей сообщила Вида, что начала разговаривать уже сама с собой, словно надеясь, что так ее будет проще осознать все случившееся.

— И это тоже о многом должно тебе сказать, моя дорогая! Ведь если бы мой сын любил тебя по-настоящему, он бы никогда так не поступил! Вначале поговорил бы с тобой, постарался бы все объяснить. А если бы он и на самом деле собирался взять тебя с собой, то наверняка сделал бы какие-то предварительные шаги, подготовился бы. Разве не так? Но ведь он ничего этого не сделал! Я права?

Дот согласно кивнула. Нет, Сол действительно ничего не сделал. Какое-то время обе стояли молча. Тишину в комнате нарушали лишь тихие рыдания Дот.

— Я вызову тебе такси! — сказала наконец Вида. Ей явно не терпелось побыстрее закончить эту встречу.

— Спасибо! Не надо! — мотнула головой Дот. Больше никаких такси! Ей по карману только билет на автобус.

Уже второй раз за неделю Вида Арбутнот наблюдала за тем, как от нее удаляется юное создание с разбитым вдребезги сердцем. Дот медленно спустилась по ступенькам крыльца. Вида машинально провела рукой по лицу, словно пытаясь отогнать от себя чувство вины, которое вдруг навалилось на нее. Однако все к лучшему… Все к лучшему!

Дот повалилась на кровать и прорыдала, наверное, двое суток кряду. Это были не просто слезы, когда тебе больно, потому что ты, скажем, ударила палец на ноге или испереживалась за любимых героев в какой-нибудь душещипательной мелодраме. О нет! То были совсем другие слезы! Они лились рекой, и у Дот не было никаких сил, чтобы их остановить. Слезы продолжали литься вопреки тому, что распухшие глаза уже успели превратиться в узенькие щелочки, лицо побило красными пятнами, а наволочка на подушке и верхняя часть ночной сорочки пропитались насквозь солью и не успевали просыхать от влаги. Но стоило Дот сомкнуть веки, как воображение услужливо рисовало ей одну и ту же картину: они с Солом кружат в танце, слившись в единое целое, и сама Этта Джеймс поет для них. А стоило открыть глаза, и в ушах начинали звучать его лживые речи: «…Представляешь, любоваться всей этой красотой под ночное пение цикад! Вслушиваться в негромкий скрип кресла-качалки, на котором мы сидим и которое убаюкивает нас своим мерным покачиванием, подобно младенцам в колыбели. А из открытых настежь окон дома доносится легкое жужжание вентилятора, установленного на потолке в большой зале…»

Она покидала спальню только тогда, когда нужно было сходить в туалет. Брела туда, словно пьяная, на непослушных ногах, от страшной головной боли раскалывался череп. Состояние хуже, чем после похорон близкого человека. К тому же приступы тошноты не прекращались, и один вид съестного вызывал рвоту.

В какой-то момент к ней в комнату прокралась младшая сестренка. Ди осторожно погладила Дот по щеке.

— Не плачь, Дот! Ну пожалуйста! Я для тебя что-то сделала!

Дот с трудом разлепила распухшие от слез веки. Малышка нарисовала ей в подарок очередную картину, на которой была изображена радуга, тщательно разрисованная цветными карандашами. Подарок сестренки моментально напомнил ей тот день, когда она впервые привела Сола к себе на работу в «Селфриджез». А еще Дот вдруг вспомнила, что в одном из ящиков комода до сих пор лежит бумажный пакет с отрезом голубой ткани, такой ослепительный синий цвет, как цвет неба над островом Сент-Люсия.

— Спасибо тебе, мое солнышко! — растроганно прошептала Дот, а лицо снова исказила гримаса плача.

Дот потребовалось по меньшей мере две недели, чтобы собраться с мужеством и отправиться на прием к доктору Левитсону. Врач был известен на всю их округу. Собственно, он принимал у мамы роды, когда она рожала Дот, потом он наблюдал малышку на всех этапах ее взросления, делал прививки, лечил кашель, ветрянку и все другие недомогания, которые случались у Дот на протяжении всей ее недолгой жизни. Он же помог появиться на свет и ее сестренке Ди, потом выхаживал саму роженицу. Именно доктор Левитсон поставил неутешительный диагноз ее отцу, коротко охарактеризовав его болезнь, как «слабая грудь». И вообще, сколько раз он помогал маме в самые трудные, самые мрачные периоды их жизни. Конечно, Дот было страшно неловко обращаться именно к нему, но иного выхода у нее не было. С усилием она поднялась по ступенькам крыльца, вошла в приемную, большую квадратную комнату, заполненную всякими пожилыми дамами, которые то и дело сморкались в свои носовые платки, потирали руками коленки и постоянно тяжело вздыхали без всяких видимых на то причин.