Петр Муравьев - Полюс Лорда

Иногда его неподвижность становится нестерпимой, и тогда я быстро снимаю трубку и, проверяя, подношу к уху. Напрасно, он хитрей и проворней меня, из трубки уже доносится торжествующий писк – линия свободна! Я, спеша, накручиваю последнюю цифру и, услышав чужой, подозрительно чужой голос, поражаюсь маниакальному коварству моего молчальника. Я знаю, он презирает меня, стыдится нашего союза, моей малости и ненужности, невольным участником которых я его сделал. Он брезгливо, с отвращением передает мои послания, он искажает их как только может, так что в последнее время никто не узнает моего голоса. Что ж, когда-нибудь он пожалеет об этом, когда-нибудь… А впрочем, чего я разбушевался?! Ведь вот же, звонит!

Голос в трубке был настолько незнакомый, что я даже испугался, что это не мне. И чтобы продлить связь, я заторопился:

– Да, конечно, узнаю… Дайте вспомнить… Вы… – Но ничего вспомнить не мог…

– Это я, Кольдингам! – донеслось с другого конца. Нет, имя было незнакомое. Я что-то пробормотал, усиленно вспоминая.

Мое смущение передалось собеседнику. Он нерешительно спросил:

– Вы – Алекс Беркли?

– Конечно, – обрадовался я, – он самый. Но где мы с вами встречались?

Он засмеялся.

– Если уж быть точным, то – в воздухе! Помните наш полет в Майами?

Теперь я вспомнил, а вспомнив, сразу овладел собой.

– Как же, помню, и разговор наш помню, и про остров не забыл, – отвечал я, повеселев.

– И отлично, – подхватил Брут. – Послушайте, вы сейчас не заняты?

– Ничуть, а что?

– Да вот, хотел потолковать с вами о разных разностях.

– Так за чем дело стало? Где вы находитесь?

– Представьте себе, совсем неподалеку – возле Четырнадцатой улицы.

– Тогда приезжайте сразу. Буду рад. Что, не поздно ли? Нисколько! Ведь завтра суббота. Итак, до скорого. Это одиннадцатый этаж.

Минут через двадцать Брут входил в мое жилище, а еще через десять – безраздельно завладел им. Была в этом большом красивом человеке необъяснимая сила, проявлявшая себя не открыто, а подспудно; была какая-то целостность, то есть органическое совпадение душевных качеств с внешними, с манерой говорить, передвигаться, прикасаться к

предметам; была, наконец, удивительная способность оставлять на всем свой отпечаток, будь то вещи, темы или люди. Вот он сел в кресло, и кресло срослось с ним, стало креслом Брута Кольдингама. Или облокотился на книжную этажерку – и мне тут же подумалось, что этажерка была сделана и даже задумана для того только, чтобы на нее мог облокотиться мой новый знакомец.

При всем этом в нем не было той грубоватой самоуверенности, какая нередко отталкивает в людях с сильным характером и ограниченным умом. Скорее в нем проступало достоверное знание, что мир устроен так, как ему хочется, без острых углов и иных нежелательных препятствий. У таких людей вещи, дела и мысли, – все стоят на своем месте, обычно – правильном месте, и отсюда их неторопливость, спокойствие и мягкость движений.

Но кое-что в чертах говорило о другом: очень уж резкая линия крупного подбородка, сжатые, словно сплетшиеся в единоборстве, губы, и глубокие напряженные складки над переносицей, все это свидетельствовало об исключительной силе воли и внутренней направленности этого человека.

Мы уселись: Брут – в кресле, я – на диване. Брут сразу заговорил:

– Вы помните, о чем мы с вами толковали тогда, в воздухе?

– Как же, помню. Мы обсуждали проблемы правосудия.

– Верно. Тогда позвольте мне изложить мою точку зрения по этому вопросу.

– Я вас слушаю.

– Так вот, правосудие, на мой взгляд, не есть абстрактное понятие. Оно возникло как средство самозащиты общества от элементов, не способных или не желающих подчиниться правилам совместной жизни. Согласны?

– Вполне.

– Отлично. Теперь дальше: в настоящее время правосудие отклонилось от своей задачи. Оно вершится не в общественных интересах, а в плане создания новой и якобы высшей этической системы, которую принято называть гуманитарной. И вот тут-то скрыто опасное заблуждение. Правосудие нельзя подменять гуманизмом.

– Но ведь идеи гуманности…

– Знаю, что вы хотите сказать, – не дал мне закончить Брут, – но эти идеи возникли во времена, когда бедняка отправляли на виселицу за кражу более чем двадцати пенсов – отсюда и процветала в Англии кража носовых платков! А теперь? Теперь от носовых платков незаметно докатились до человеческих жизней! Наша система плодит преступников, и ответственность за это – на судьях и адвокатах, обязанных своим благоденствием небывалому туману, который они напустили в залы суда. Оставьте в силе хоть треть из десяти заповедей, и большинство этих господ останется без работы. – Брут откинулся в кресле и, после короткой паузы, продолжал: