Александр Проханов - Рисунки баталиста

Сын тянулся к нему, страстно желал быть рядом, а ему все было недосуг. То поездки, то выставки, то любови и дружбы. И теперь, желая представить сына, он чувствовал, что не знает его. Сын возмужал без него. И ушел служить. Без него…

Приблизился к столу. Среди тетрадок и папок, спортивных журналов и вырезок лежал синий томик. «Карамзин. Сочинение». В своей библиотеке Веретенов такого не помнил. "Главы из «Истории Государства Российского». Закладки, какие-то надписи, сделанные рукой сына. Подчеркнутые фразы, слова.

Вчитывался в текст. Изумлялся тому, что сын читал Карамзина. Это чтение состоялось без него, Веретенова. Помимо него, Веретенова. Не им, отцом, был положен на этот стол томик.

Глаза проследили подчеркнутую фразу: «Они страдали и своими бедствиями изготовили наше величие». Еще и еще раз прочел. Так вот что заботило сына перед тем, как идти в солдаты. Катался на скейте, слушал на кассетнике «диско», а потом раскрывал синий томик, читал про государство Российское и готовил себя к страданиям. «Они страдали и своими бедствиями изготовили наше величие». Величие его, Веретенова, изготовлено страданиями сына? Его мальчик, его Петрусь, помышлял о судьбе государства, натягивая солдатскую форму, а он, отец, был в это время в Италии, писал этюды в Палермо, лазурное море на Капри.

Веретенову было худо. Отворилась дверь. В комнате появилась жена. И, должно быть, такая мука скопилась здесь, в этой комнате, что она, возбужденная разговором с мужчиной, еще улыбаясь, проводя по груди рукой, вдруг побледнела. Схватилась за тот же косяк.

– Как ужасно!.. Как страшно!.. Петя мне снился вчера, весь белый-белый!.. Неужели нельзя было что-нибудь сделать?.. Ты уехал в Италию, а я все телефоны оборвала!.. Где ты был в это время?.. Ты должен был здесь оставаться! Бегать, умолять, ко всем генералам в ножки! Все до последней копейки, драгоценности понести! Как делали другие, и их сыновья ходят сейчас в институты, живые, здоровые! Значит, были у них отцы! Могли за них постоять!.. А вон у Матюшиной Лизаветы некому было, и сына забрали на эту проклятую, на эту страшную… И привезли в гробу! Ты-то не видел? Неаполитанский залив рисовал! А я видела, как хоронили! Лизавету водой отливали!.. Мальчишка ее, Володенька, все в подъезде со мной раскланивался!.. Где ты был? Ненавижу!.. Изверги!.. Убийцы детей!.. – И ее лицо, когда-то прекрасное, глядевшее на него с обожанием, передернулось отвращением. – Извини! – спохватилась она. Заслонилась ладонью, пряча свое подурневшее, в проступивших морщинах лицо. – Что это я в самом деле!.. Ты поезжай к нему… Вот, пирог передай… Его любимый!

Губы ее дрожали. Она близоруко оглядывалась, искала платок. Он чувствовал, что может сейчас разрыдаться. Поцеловал ей руку. Ушел, унося пакет с пирогом.

Намаявшись в хлопотах, после встреч с военными, хождений по инстанциям он зашел в ресторан пообедать. В тот ресторан, куда заглядывал иногда полюбоваться на свое творение. На маленький банкетный зал, оформленный, разрисованный им несколько лет назад. Изысканный, затейливый, плод легкомысленного свободного дарования. Стеклянные витражи и настенные фрески. Кованые светильники и подсвеченные плафоны. Чеканка и легчайшие вкрапления смальты. Не было реальных изображений, но чудились то золоченые главы соборов, то флотилии небесных кораблей, то мерцающая оптика льдов, то цветы и краски живой природы.

Он любил этот зал, любил иногда появляться, подглядывать сквозь проpези в витраже за пирующим людом. За теми, кто населил задуманное им пространство, был уловлен его воображением и фантазией.

Однажды он видел здесь космонавтов, праздновавших какое-то свое торжество. Видел, как один из них, недавно плававший в открытом космосе, разглядывал его фреску, напоминавшую звездное небо. В другой раз видел нефтяников, обмывавших свои ордена, здоровенных, с малиновыми лицами, задубевшими на сибирских морозах. Слушал их гогот, их речи про трубопроводы, взрывы газа на трассах. Бронзовая чеканка позвякивала и гудела от их голосов, казалась богатырским доспехом. Видел здесь знаменитую состарившуюся балерину – речи поклонников и подруг, ее усталость и вялость. Но когда зажглись витражи, замелькали по стенам разноцветные пятна, она ожила на мгновение. Может, ей померещился давнишний спектакль.

Однажды, когда зал был пуст, он привел сюда сына Петю. Знакомый метрдотель угостил их вкусным обедом. Он, отец, дорожил присутствием сына, любовался его детским лицом среди настенных мозаик и фресок.