Александр Проханов - Рисунки баталиста

Веретенов смотрел на сыновний портрет, озаренный солнцем. На круглые сияющие глаза, на красное яблоко. Старался проникнуть сквозь холст в другое пространство, где служил теперь сын. Стремился вызвать его в световое пятно. Не мог, не умел. Солнечный экран дрожал и двоился. Мелькали какие-то тени – то ли горы, то ли мечети. Неслись то ли всадники, то ли пыльные тучи. И не было сына, а была тревога и боль.

Он стремился в дорогу и одновременно робел и боялся. Стремился туда, где сын, чтобы увидеть, обнять, защитить. Но одновременно – чтобы искать у него защиты. Торопился поставить этюдник среди военных палаток, раскрыть свой альбом, нанести на холст огненный жаркий мазок. И одновременно страшился этого первого, красного, как капля крови, мазка. Он не был готов. Его дух, его дар тяготились предстоящей поездкой. Не желали расстаться с Москвой, мастерской, с привычным укладом. Хотели спрятаться в прежний опыт, в его привычный уклад. В надежные, проверенные приемы работы, гарантировавшие успех, процветание. Дарившие славу. Доставлявшие утонченные наслаждения, связанные с красотой и познанием. Но жестокие, грозные силы, имевшие истоки не в нем, толкавшие его извне, разрушали привычное.

Веретенов пришел к своей бывшей жене Антонине, чтобы взять посылку для сына. Дом, в котором был счастлив когда-то. Все те же комнаты, каждая со своим освещением, со своим витавшим в ней духом. Зеркало в прихожей, которое навесил, боясь за хрупкую ореховую раму. Китайская ваза – свадебный подарок родни. Когда лежали в ночи, ваза льдисто мерцала, словно парила во тьме. Полки с книгами, все с тем же ритмом цветных корешков, с золоченым тиснением Брокгауза. Все было знакомо, как встарь. Только исчезли из комнат его, Веретенова, фетиши: его картины, вятские лепные игрушки, бурятские бубенцы – те мелочи, которые годами копились на его столе из поездки в поездку. Окружали его, как малые символы увлечений. Они исчезли, как исчез его след в этом доме. Он ушел из этого мира, и мир сомкнулся за ним. Слабый всплеск. Круги на воде. Ровная гладь.

Бегло, зорко он осматривал дом. Желал углядеть в убранстве следы другого мужчины. Не находил. И это и огорчало, и радовало.

– Хочешь чаю? – предложила жена.

– Не откажусь, – ответил он, проходя следом за ней на кухню, усаживаясь, как бывало, за тесный столик под висящее расписное блюдо. Оранжевый, тоже знакомый чайник дышал паром. Потрескавшаяся эмаль, оплавленная пластмассовая ручка. Однажды забыли его на плите, рассматривая привезенные акварели. Спохватились: раскален добела, дымит, потрескивает на огне бедный чайник.

– Поедешь к Пете, захвати вот эту посылочку. Испекла пирог, его любимый, с яблоками. – Она поставила перед ним чашку. И он отметил: чашка была новая, мелкая. Не его любимая кружка. Та глиняная кружка исчезла. Должно быть, разбилась. Или просто здесь забыли его привычки.

Пили чай. Он смотрел на жену, на ее знакомое, со следами увядания лицо. Светлые, расчесанные на прямой пробор волосы, когда-то стеклянно-сверкающие, созданные из лучей, теперь потускнели. Думал: неужели эта женщина была когда-то самым дорогим, ненаглядным для него человеком? С ней, с Антониной, он испытал великое счастье. Из этого счастья возникло его искусство. Возник его сын. Возникло знание о бесчисленных явных и тайных силах, наполняющих мироздание. Неужели это она, Антонина, почти для него чужая, равнодушно поставила перед ним незнакомую чашку в доме, который был когда-то родным?

Угасание света, остывание светила, исчезновение с их земли лесов, озер, городов. Малые катастрофы их ссор, изнурительных мелких размолвок, истончавших их свежесть и силу. Его стремительные поездки и рейды, срывавшие с их планеты воздушный покров. Его скоротечные увлечения, посылавшие в их мир, в их заповедник тончайшие отравы и яды, губившие их лосей и оленей. И там, где были леса, где гуляли олени и лоси, где в небе неслись облака, – лишь лунный остывший грунт, безвоздушное ледяное свечение с тенями безводных морей.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– Да, наверное, ты догадалась.

– Ты думаешь, почему мы расстались? Я тебе скажу почему.

– Ну скажи, коли знаешь.

– Не хочу тебя упрекать. И сама не стану виниться. Никто не виновен. Просто были слишком с тобою богаты. И оба, как могли, транжирили это богатство. Нам казалось, что оно беспредельно. Что его хватит на десять жизней. Казалось, за этой жизнью возможна другая, третья, столь же нарядная, яркая… Старики-то наши жили иначе. На пределе, чтоб только выжить. Считали, ценили минутки. Потому что минутка-то могла оказаться последней. Разлучить, оторвать друг от друга. На войну, Колыму, за три моря, чтоб уж больше никогда не увидеться. Поэтому и держались друг друга. Дорожили, говорю я, минутками. А мы с тобой что? Веселились, резвились в свое удовольствие! Сплошной пир, сплошной праздник. Пикник! Никто не грозил разорить наш очаг. Выгнать из дома. Сделать тебя солдатом, а меня вдовой. Всего у нас было вдоволь. И все мы с тобой промотали! Все прокутили! И ладно. И хорошо. Не жалею. Нет у меня против тебя злого чувства. Нет горьких мыслей.