Канта Ибрагимов - Стигал

– Спасибо! – сдержанно сказал ректор. Все захлопали.

…Шовду приняли. Еще долго мы все пребывали в этом зале. Поздравляли и Шовду, и ее руководительницу, и меня. А я запомнил и так скрупулезно описываю этот экзамен по двум заключительным аккордам. Этот лысый профессор подошел ко мне, пожал руку и попросил прощения. А когда все члены комиссии вышли, ректор сказал:

– Шовда, дорогая, в этой вещи что-то такое непонятное для нас есть… Пожалуйста, еще раз исполни «Стигал»…

В датах моего дневника есть понятная закономерность. Обычно я пишу в ненастные дни и ночью, когда мне не спится. Последние дни были очень погожие. Я много работал, ходил по горам. Закончил дельтаплан. Так и хочется полететь. Жалко, что Максима рядом нет, больше нет. Хотя последнее, конечно же, неправда. Я его и всех, кто был близок по жизни, часто вспоминаю. Уже воспоминаниями живу. Круг общения до критического сужается. Такова жизнь. По этому поводу я вспоминаю слова дяди Гехо: «Самая великая бедность – бедность на людей».

– Что это значит? – поинтересовался я, зная, что вокруг него большая семья.

– Постареешь – поймешь, – улыбнулся дядя Гехо.

Теперь понимаю – нет рядом друзей, близких, да и просто сверстников. Не с кем пообщаться. Да еще я не могу говорить. Наверное, поэтому пишу…

Так. На чем я ранее остановился? А! «Стигал». Эта песня «Стигал» – небо, значит. Да, так меня зовут. Это не настоящее имя, так меня назвал дядя Гехо. А настоящее пропало вместе с родными и близкими в 1944 году.

…Как говорят, зима 1944 года была очень холодная и снежная. Мне было тогда два года, и я ничего этого не помню. Знаю только то, что мне рассказали очевидцы, до чего я сам со временем докопался. Депортация, а точнее изгнание, геноцид чеченского и ингушского народов, началась 23 февраля, и это был первый этап – на равнине, в предгорье и в легкодоступных местах, куда транспорт доходил. А в нашем альпийском высокогорье эту операцию начали 28 февраля. В то время здесь техника никогда не бывала и не могла быть – ни мостов через горные речки не было, ни дорог. Вот в такой изоляции было наше село. А наш дом совсем на отшибе. Для выселения нашего села был создан специальный горный батальон, на вооружении которого – кони и ишаки, кстати, конфискованные у местного же населения. В тот год, как никогда, навалило много снега, и эта операция очень усложнилась. В день изгнания всем жителям села был отдан приказ спускаться пешком по горным тропам вниз. Кто не может идти – остается. Моя мать с тремя детьми (я средний) вынуждена была уйти, а отцу позволили остаться с больной матерью, моей бабушкой. У меня еще было два дяди. Один на фронте как раз в тот год погиб. А второй, что самый младший, в те дни ушел в горы – то ли он знал о надвигающейся беде, то ли пошел искать пропавших лошадей. О нем известно лишь то, что стал он абреком, и, видимо, был уничтожен. А моего отца с бабушкой (и таких немощных в округе набралось более двух десятков) собрали в одном месте. Их надлежало расстрелять и сбросить в пропасть. Для этого оставили в горах один взвод. Командир этого взвода – здоровый, молодой, крепкий сибиряк – говорят, отказался это сделать. Тогда через день с самолета скинули парашютный десант. И они прежде всего неудачный взвод расстреляли и – в пропасть. Потом взялись за местных. Кто-то, может, даже мой пропавший дядя, это все видел. А одна женщина, ее легко ранили и она упала на трупы, выжила. Она как-то сумела добраться до равнинной местности. Ее обнаружили и тоже отправили в Казахстан. Даже я ее помню – она дожила до преклонного возраста, но боялась рассказывать о тех страшных днях, такой в нее вселили страх, а если и рассказывала, то только шепотом и сквозь слезы.

Потери нашей семьи начались в самом начале. На крутом заснеженном перевале одна лошадь под тяжестью груза не удержалась и покатилась с горы в пропасть, увлекая за собой трех человек, в число которых попал и мой пятилетний старший брат. Затем, когда вброд пересекали быструю горную речку, моя мать, держа меня и полугодовалую дочь на руках, поскользнулась и упала с нами в ледяную воду. На ночлег колонну спецпереселенцев разместили в неотапливаемой школе Харачоя, а на утро на машинах всех доставили в Гудермес на железнодорожный вокзал, погрузили в скотские вагоны и отправили в долгий путь, без еды и воды. Сестра умерла от переохлаждения.

Высадили нас в пустыне Кара-Кум. И там поселили в хлеве для скота. Началась эпидемия тифа. Почти все, в том числе и моя мать, умерли. Потом приехали санитары в противогазах, и, чтобы зараза не распространилась, всех оставшихся в хлеву больных подожгли. Огонь дезинфицировал все.