Олег Стрижак - Город

— …Может быть, — сказал Главный мечтательно, откинувшись на обшитую кожей спинку тёмного деревянного кресла. Попугай сидел на краешке обитого вытертой кожей стула, склонив почтительно коротко стриженную, почти седую голову и примостив за чёрным надгробием телефона раскрытый блокнотик.

— Впрочем: нет, — сказал Главный.

Попугай быстро вычеркнул.

— Может быть… — сказал Главный.

Попугай занёс импортное золотое перо. Во взгляде печальных и мудрых глаз его было то, чему я помешал, постучавшись. В этом взгляде качалась преданность.

— …Лучше сделаем так. Командир полка…

Попугай записал — точно клюнул.

Мне было видно, что он писал.

«К-р п-ка», — записал Попугай.

— Вызовет сержанта к себе, — сказал Главный.

«Выз. с-та к с-бе», — записал Попугай.

— Впрочем, нет, — сказал Главный.

Попугай вычеркнул.

— Пусть он…

Снова зависло золотое перо.

— Пусть он… — Главный прищелкнул вдруг пальцами, — пригласит сержанта домой!

«При. д-ой», — записал Попугай.

— Да! Домой.

Попугай подчеркнул два раза.

— Побеседуют за столом, — пояснил мечтательно Главный, — по-товарищески.

«За ст-ом. По т-щски».

— Подобного ещё не было, — с удовольствием сказал Главный.

«Не б-о», — записал Попугай.

Оторопело посмотрел на написанное — и заключил в скобки. Подумал, и поставил рядом восклицательный знак.

Не выдержав, я улыбнулся. Главный, словно в ответ, улыбнулся мне, очень добро, приветливо… и я понял, что это — мечтатель. Большой щедрый артист, которому не было жаль ни таланта, ни замыслов, ни доброты. Ему тесно было в уедин е нном творчестве с глазу н а глаз, только поэтому он заманил меня ласково в табачный уют кабинета, в тайну творчества, я был младший собрат по цеху. Как всякий большой артист, он на публике становился раскованнее и острее, и, как знать, не будь здесь меня, не родился бы вариант приглашения сержанта в дом командира полка; за участие и помощь благодарил меня доброй улыбкой староватый, со стёртым лицом человек.

Боже мой… он годами сидит в полутьме возле мутной зелёной лампы, чтобы каждую из принесённых рукописей понимать как поле для творчества, десятилетиями он с мечтательной тихой радостью говорит писателям «сделаем так», человек, убеждённый, что на свете бывают командиры полков, приглашающие сержантов на ужин.

…Раскрытый с готовностью блокнотик…

Боже мой.

Я потерянно улыбнулся.

Главный мне улыбнулся ещё раз, таинственным образом прощально, дав понять, что его ждут сержант и его командир; улыбнувшись мне так, Главный зорко, по-маршальски, оглядел Попугая.

— Может быть, — сказал он. — За столом. Тут же будет жена командира. Умная. Опытная. В таких делах. Прошедшая с мужем нелегкий путь. Дети, мальчик и девочка…

Я чувствовал, что докончить ему не удастся.

В застойном табачном уюте тёмного кабинетика что-то дрогнуло.

Попугай очень коротко двинул зрачками в мою сторону. Главный умолк. Взгляд Попугая, помимо почтительности, выражал нечто вроде покашливания. В подтверждение Попугай опустил на секунду оба тёмных века.

Оборотной стороной щедрости большого артиста является подозрительность. Главный снова посмотрел на меня. Лицо его посуровело. Глаза стали маленькими, лоб невысоким, размытость мечтательных черт исчезла; это было лицо, пригодное к запоминанию.

Главный медленно производил переоценку моей улыбки, поначалу ошибочно принятой им за сотворчество. Улыбка моя стала дерзостью, спокойствие — наглостью, нежелание сесть на диван — вызовом.

— Да, — сказал недовольно Главный.

— Мне идти? — удручённо спросил Попугай.

— Да, — сказал ему Главный. Попугай провинился: он мог сделать глазами, когда я вошёл. Попугай провинился, и Главный к нему был суров.

— Да, — сказал он, сурово глядя из кресла на поднявшегося Попугая. — Не забудьте. Полковник пригласит сержанта домой. И прекратит безобразия!

— Да-да, — сказал, кланяясь, полуседой Попугай, страдал он безмерно; мне было жаль его.

— И нечего тут. А то — ишь!..

— Конечно, — сказал Попугай.

Он очень надеялся не узнать меня; за это я с ним раскланялся.

— Добрый день, дорогой… — сказал я. — Как вы поживаете? У вас книжка выходит? А вы опасались!..

— Гм, — необщительно сказал он и протиснулся боком в дверь.

После долгой и хмурой паузы Главный сказал мне:

— Вы — кто?

Я назвался. Сказал, что хотел бы осв е домиться о судьбе мо ей рукописи (роман), представленной мною для рассмотрения год назад, и что Инесса Павловна, секретарь, сказала мне обратить ся к нему, что рукопись моя пребывает в этом шкафу, на второй полке сверху, стоит с правого края, в синей папке.