Олег Стрижак - Город

Виновность моя была очевидна, виновность была в недостаточном возрасте, в свободных спокойных фразах, в лужице, набежавшей с моих башмаков.

— Сколько лет вам? — спросил неприязненно Главный.

Великая мудрость битых победно трубила в невинном вопросе. Я знал, что у битых учиться мне нечему. Не задай Главный этот вопрос, мы бы с ним расстались по-тихому. Теперь я развеселился.

— Двадцать три, — сказал я.

— Роман! — покачал головой Главный. — Роман…

Сокрушённо вздыхая, он поднялся из кресел, ключиком, вынутым из кармана, отпер шкаф и принялся искать мою папку на верхней полке, на нижней, где лежали сплошь корректуры…

— На второй полке синяя, — сказал я.

С трудом и большим недовольством вытащив тяжёлую самодельную папку, он затруднённо перенёс её на стол, вернулся, запер шкаф, положил ключик в правый карман пиджака, просеменил к столу и сел в кресло. Закурил. Развязал тесёмки. Сверху лежал отзыв о моей рукописи: чуть меньше машинописной страницы. Я знал уже, что рецензентам, в отличие от авторов, платят не за объём их труда, а за объём рецензируемой рукописи. В романе моём было тридцать пять листов, восемьсот с лишним страниц. Киплингу платили шиллинг за слово? Мой рецензент побил его, получая за слово рубль.

Главный надел очки. Покряхтывая, откашливаясь, прикуривая вновь, внимательно прочёл отзыв, снял очки, положил отзыв в папку и завязал тесёмки. После чего посмотрел на меня с таким видом, будто прочёл роман.

— Ну что ж… Слабовато. Тема большая. Умения нет. Не рано ли, молодой человек, вы взялись за роман? Литература вещь очень серьёзная. Вы бы попробовали написать для начала рассказ.

— А вы сами читали рукопись? — спросил я, с неудовольствием чувствуя, что волнуюсь. Когда я волновался, мой голос, оставаясь спокойным, начинал звучать вызывающе грубо.

— М-да, — неопределённо отозвался редактор.

— Ну, а как вам хотя бы капитан Константинов?

Он смотрел на меня, раздумывая.

— Капитан Константинов, — сказал я, — капитан дальнего плавания, у которого дочка в параличе, он был в рейсе, жена его бросила, бросила девочку и уехала с оперным басом в Москву. Он был в рейсе на Сингапур…

— Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, — сказал сумрачно Главный. — Константинов как раз неплох. Вот, казалось бы, будничная история, а тревожит. Забирает сердц а . Константинов неплох… только вкус вам опять изменяет. Сингапур! Кому нужны эти красивости? Пусть плывут они просто в Канаду. Сколько девочке?

— Восемь лет.

— Он там… в рейсе у вас радиограмму жены получил?

— В рейсе.

— Безобразие… Мог пароход на мель посадить. Безобразие. Сделаем так… — И суровая, но знакомая мне мечтательность осветила его черты.

— Вот я сразу подумал: повесть! Вот — внутри романа есть повесть, очень маленькая, листа на четыре, которая будет тревожить: человек бросил море. И не нужно радиограмм, это всё мелодрама. Очень просто, легонько: капитан Константинов, вернувшись из рейса, узнал от соседей по коммунальной квартире, что его жена Нина, молодая и красивая женщина, вступив в связь с оперным басом, уехала от него в Москву.

— Подождите, — сказал я, отряхиваясь от дрёмы, навеянной толстовскими интонациями. — Кто от кого уехал?

— Жена, — раздражительно сказал Главный.

— Чья жена?

— Вашего Константинова.

— От кого уехала? От баса?

— Стоп, — сказал Главный. — Давайте сначала…

— Не нужно! — поспешно сказал я. — Я очень прошу: уделите мне ровно минуту.

В минуту мы с ним уложились, и я осторожно прикрыл за собой тяжёлую и обитую кожей дверь.

На роскошной старинной лестнице я запихивал папку в портфель, я посмеивался, хотя было мне очень невесело. Я, признаться, не ожидал, что Главный столь остро воспримет достоверные сведения о том, что ни капитана Константинова, ни параличной дочери, ни подлой изменницы жены в моём романе нет и никогда не будет. Сказать ему, что, на мой взгляд, всякая рукопись заслуживает уважения и хотя бы прочтения, я не успел: Главный и без того непомерно расстроился.

И теперь, на мраморной лестнице, запачканной слякотными следами, возле чугунных перил эпохи модерн, украшенных бронзовыми лилиями, я томился смутным неудовольствием. Я сознавал, что и в это издательство в ближайшие годы вход мне будет закрыт. Встреча с Главным, как и подобные ей, досаждали мне ещё долгие годы. Голубой и задымленный, нежный, грубый, туманный наш город велик для профессии инженера, бесконечен для слесаря, но он тесен и мал, он хутор о трёх дворах для того, кто не только пишет романы, но намерен печатать их.