Олег Стрижак - Город

Господи, какое счастье, что я не умею писать. Зачем я пишу? чтобы кошмар и бред сделать менее похожими на кошмар и бред? вряд ли: тут что-то другое; вечный парадокс сочинительства, логическое противоречие: будет ли сочинитель писать на необитаемом острове, иль в замурованной пещере, зная, что никогда он с острова, из пещеры не выберется и даже рукопись его к людям не дойдет, и никто не прочтет… вдруг мне подумалось, что человек из шестнадцатого века ничего почти не поймет в моих записках, и я ничего не пойму в романе иль мемуарах, что четырьмя веками будут выше иль младше меня, моё время, вот мой обитаемый остров, лишь Одиссей и Гомер умеют выбраться из такой западни, один с помощью богов, а другой с помощью неизвестно чего, моё время, здесь я удержан цепями законопослушания моего, к а к же я, червь, был послушен времени моему, настоящий же, я думаю, всегда на необитаемом острове: Робинзон, читающий вслух свои произведения козе, вот всё ваше противоречие, читатель не нужен, читатель мешает, он поймет всё неточно, изоврёт, привяжется с идиотскими глупостями, почему-де подбородок у дамы зеленый, не нужен мне читатель, сочинять записки: как вырыть ямку, у царя Мидаса!.. и честно говоря, читатель нужен единственный в мире: един, кто поймёт… я ведь хочу объяснить, и ничего кроме, очень жутко, но пишу я в надежде, что Мальчик, когда-нибудь, через тысячу лет по моей кончине, прочтёт… но втройне жутко мне подумать, что если Мальчик, каким-то чудом, выжил, и жив, — то жизнь моя утрачивает последний смысл.

Если Мальчик, чудом, невероятнейшим, загадочным, глупейшим, ведь труп его я видел своими глазами, четыре года назад… и его же голос я слышал вчера по радио, и сентябрьская книжка уважаемого журнала… если Мальчик выцарапался: а от этой дикой, бешеной кошки всего можно ждать… то мне вовсе не нужно было жить. Мне надлежало утонуть в той апрельской забайкальской речке, уйти молча под лед (почему-то минула меня в детстве та серая, в угрюмой мелкой волне, в грозных зимних сумерках полынья… которая теперь душит меня ночами…), или, еще точнее: убиться в том ночном прыжке, где, как понимаю я нынче, и кончилась моя живая жизнь. Может, я и убился там, а всё остальное дурной сон, кошмар мига гибели? Счастье великое, что я не умею писать (сие вовсе не значит, думаю я с внезапною злобой, что они, хвалящиеся уменьем писать, умеют в действительности это делать: говоря о письме, подменяют одно другим, тянутся на цыпочки, ходули, горделиво хвалятся даже не тем, что умеют писать, а тем, что выучились, веруют искренне, что возможно выучиться на чемпиона мира по боксу, лишь ходи аккуратно на тренировки и найди влиятельного покровителя, и проповедуют в лит о своих какие-то правила хорошего письма: как хорошего тона, писатели слов, именовал их Юлий, букв, лениво замечала Насмешница, она их ненавидела такою яростью, что даже ленилась их замечать, вот в чём все трое были схожи, Насмешница, Мальчик и Юлий, они столь умели ненавидеть, что предмет ненависти исчезал из их зрения, переставал для них существовать, и вот почему неделями могли эти трое говорить лишь о Платоновской академии, всяческих Сфорца и Медичи, будто сплетничали лениво о знакомых, а они берут перо, классически выражаясь, принимаются стучать по машинке пишущей не с тем, чтобы что-то узнать, а исключительно чтобы возвестить, или, в худшем случае, описать, от чег о меня просто трясёт в злобе, кое-чему, как ни глуп, я в Грибоедовской академии обучился, хоть учили там, очень всерьёз, отнюдь не меня, а Мальчика, вскоре умершего, они как взяточник следователь, начинают писать в дело, уже всё зная и даже зная приговор, и первые подвернувшиеся слова принимают за мысль, или же вообще о мысли не думают, отчего же, лениво возразила мне Насмешница, думают, только у них, чт о бы они ни писали, получается всегда одно, сумма прописью, и вечно так будет, при любом режиме, в любом королевстве иль фараонстве, или вы верите, что республика поэтов, так сказать, вся власть поэтам, грех, негромко заметил Юлий, непривычно мрачен в то утро, впрочем, давно уже перевалило за полдень, сентябрьский ясный день, темные тяжелые шторы, они у прилавочка кассы, лениво, медлительно перебила его Насмешница, у неё вновь, я уже научился видеть, начинались ее невыносимые и убийственные для любого другого человека головные боли, я научился видеть её бледность и глубокие темные глаза, у прилавочка кассы добровольно подписываются в отречении от тайн литературы, за отречение даруется им умение не гореть в огне, не ведать мук, кормиться личинками, жуками, человечиной, умение выжить хоть в серной кислоте, и даруется право клясться памятью трёх сгинувших в неизвестности каторжников, лениво говорила она, Елена, мягко и укоризненно Юлий, не буду, безразлично и уступчиво усмехнулась она уголочком жестоким губ, грех, повторил негромко Юлий, очевидно, думая о чем-то далеком другом, порицать живущих людей за то, что бренчание на опущенной струне им грезится, тетиве, вдруг сказал, твердо, Мальчик, и улыбнулся, сдержанно, бренчание на тетиве: и стрела у ног, так говорил Мальчик, отчетливо заходя издали, широким медленным кругом, стрела, упавшая у ног, или даже залежавшаяся оплошкой в колчане: если только в тот день колчан находился при них и не был пуст, бренчание на тетиве, или на чём угодно, на подтяжках, на резинке мячика-раскидая, где опилки внутри, говорил Мальчик, чуть приметно забавляясь, не зная, какое слово явится следующим, и чего коснется речь, но круг медленно сужался, стрела, упавшая у ног, стрела, которая без надобности: ибо нынче в цене музыкальность… а письмо, жестоко сказал он, сорвавшись, вниз, письмо: лук Одиссеев могучий — в работе… не в каждый день найдешь сил, чтобы царский могучий лук, Аполлонов лук, тихонько, будто восполняя паузу, прибавила Насмешница: Аполлон, Еврит, Ифит и Одиссей, череда владельцев… царский могучий лук, повторил и продолжил Мальчик, всё это походило на скрипичный квартет, иль трио, я не силён в музыке, но за месяц с лишним, лежа недвижно, я наслушался музыки из репродуктора, писать — как царский могучий лук согнуть, надеть тетиву, натянуть… письмо: лук могучий в работе, и письмо: в безжалостнейшем полёте стрела!.. и пробитие гортани Антиноя! — полёт, движение: в даль , имея далекую цель: никому, кроме богоравного мужа, не известную; никем не видимую!.. и уж никем на пиру не ожидаемую,