Шервуд Андерсон - Повесть о человеке

А потом, бледная, шатаясь, она прошла через это освещенное пространство, как через сцену, приблизилась к Уилсону неслышно, не проронив ни слова. Может быть, ей надо было что-то ему сказать? Никто этого никогда не узнает. Вышло так, что она ничего не сказала.

Она пробиралась к нему и, когда была уже совсем близко, вдруг упала на пол и умерла у его ног. И в тоже мгновенье догорела и погасла зажженная бумага. Если женщина и боролась еще за жизнь там, на полу, то все это происходило в молчании, без единого звука. Упав, она лежала между своим любовником и дверью, которая вела на лестницу.

И вот тогда Уилсон, казалось, совсем перестал быть человеком — все, что он сделал потом, было превыше моего понимания.

Огонь потух, и с ним потухла жизнь женщины, которую он любил.

А он стоял и смотрел куда-то в пустоту и думал бог знает о чем, может быть именно об этой пустоте.

Он стоял так минуту, или пять, или десять минут.

Пока он не встретил эту женщину, он не мог выбраться из какой-то пучины сомнений, колебаний; пока он не нашел ее, он ничего не мог высказать. Может быть, он как раз потому столько и кочевал с места на место, заглядывая в лица людей, интересуясь их жизнью, стремясь подойти к ним поближе и не зная, как это сделать. Женщине этой удалось на какое-то время поднять его на поверхность моря жизни, и с нею он плыл там, озарённый солнечным светом.

Теплое женское тело, отданное ему в любви, стало для него как бы лодкой, в которой он мог плыть по этому морю, и вот теперь лодка разбита, и он снова погружается в пучину.

Все это с ним случилось, а он и не знал об этом. Впрочем, точнее говоря, он одновременно знал и не знал. Он ведь был поэтом, и, может быть, в ту самую минуту в душе его рождалось какое-то новое стихотворение.

Некоторое время он стоял неподвижно, а потом, должно быть, почувствовал, что ему надо начинать что-то делать, как-то спасать себя от надвигающейся беды.

Первым побуждением его было открыть дверь, спуститься по лестнице и выйти на улицу, но труп женщины преграждал ему путь.

И вот что он сделал и что потом, когда он об этом рассказывал, показалось всем таким нечеловечески жестоким: он обошелся с трупом женщины так, как если бы это было дерево, упавшее где-то в чаще леса. Сначала он попытался отпихнуть его ногой, а когда увидел, что ему это не удается, просто шагнул через него.

При этом он наступил ей прямо на руку. На трупе потом было обнаружено темное пятно, оставшееся от его каблука.

Он чуть было не упал, но все же удержался, а потом выпрямился, вышел из комнаты, спустился по шатким ступенькам и зашагал по улице.

К этому времени ночная мгла рассеялась, стало холоднее, и ветром разогнало туман. Уилсон прошел несколько кварталов, в полном безразличии ко всему. Он шел так спокойно, как вы, читатель, могли бы идти, позавтракав с кем-нибудь из друзей.

И в самом деле, он даже остановился, чтобы купить что-то в лавке. Мне запомнилось название этой лавки. Он вошел туда, купил пачку папирос, закурил и с минуту стоял, как будто вслушиваясь в разговор зашедших туда гуляк.

Потом он побрел дальше, куря папиросу и думая, конечно, о своих стихах; так он дошел до кинотеатра.

Может быть, это и разбудило его. Он ведь и сам был каким-то камином, наполненным старыми мыслями, обрывками еще не написанных стихов, словом бог весть каким хламом! Раньше по вечерам он часто захаживал в театр, где служила его любовница, чтобы вернуться с ней вместе домой. И теперь вот перед его глазами народ выходил из маленького кинотеатра, где только что показывали фильм «Свет мира».

Уилсон вошел в эту толпу, смешался с ней, продолжая курить, а потом снял шляпу, озабоченно посмотрел по сторонам и вдруг начал кричать.

Так он стоял и громко кричал, пытаясь во всеуслышание рассказать о том, что случилось. В эту минуту у него, был вид человека, вспоминающего только что виденный сон. Все это продолжалось какие-то мгновения, а потом, пробежав немного по мостовой, он снова остановился и стал повторять свой рассказ. И только после того, как он так вот, какими-то рывками, добрался обратно до дому, поднялся наверх по своей шаткой лестнице и вошел в комнату, где лежала убитая, а обуреваемая любопытством толпа ринулась за ним, — пришел полисмен и арестовал его.

Вначале Уилсон был как будто возбужден, но потом успокоился, и когда на суде защитник возбудил вопрос о его невменяемости, он даже рассмеялся.

Как я уже говорил, поведение его во время суда смутило нас всех — ему, казалось, были совершенно безразличны и сам факт убийства и собственная его участь. У него как будто даже не появилось никакой враждебности, когда он услышал признание человека, стрелявшего в любимую им женщину. Казалось, он все время тянулся к чему-то, что не имело никакого отношения к случившемуся.