Шервуд Андерсон - Повесть о человеке

Генеральная репетиция не состоялась, то ли потому, что заболела исполнительница главной роли, то ли еще по какой-то причине. Уилсон и его подруга просидели часа два в холодном пустом театре, а потом ей сказали, что она свободна и может идти домой.

На обратном пути они зашли поужинать в маленький ресторанчик. Уилсон находился в том особом своем состоянии, когда мысли его витали где-то далеко. Вероятно, он думал о чем-то, что должно было потом стать стихами. Он шел, не замечая своей спутницы, не замечая людей, которые целыми потоками двигались по улице им навстречу или обгоняли их. Он шел вперед и вперед, а она…

В этот ветер, как, впрочем, и всегда, когда они бывали вместе, она была молчалива и радовалась тому, что могла так вот идти бок о бок с ним, как будто она принимала участие в каждой его мысли, в каждом движении чувства. Как будто кровь, которая струилась у нее в жилах, была его кровью. Он всегда давал ей это чувствовать, и она молчала и была счастлива тем, что, как бы далеко ни витал его дух, ища выхода из темных высоких стен и глубоких колодцев, тело его было где-то здесь, рядом. Из ресторана они пошли через мост в северную часть города и по-прежнему ни разу не перекинулись ни одним словом.

Когда они были уже недалеко от дома, механик сцены, низенький человечек с трясущимися руками, тот самый, который писал ей записки, вынырнул вдруг из тумана, как будто из небытия, и выстрелил в женщину.

Только и всего. Больше ничего не было.

Как я уже сказал, они шли рядом, когда прямо перед ними из тумана вынырнула голова, когда рука спустила курок и раздался отрывистый звук револьверного выстрела. И этот низенький, придурковатый механик сцены с морщинистым бабьим лицом тут же повернулся и убежал прочь.

Все это случилось именно так, как я описал, но на Уилсона это не произвело ни малейшего впечатления; он продолжал идти, как ни в чем не бывало, а спутница его, которая после выстрела еле удержалась на ногах, собравшись с силами, брела с ним рядом, по-прежнему не говоря ни слова.

Так они прошли, наверное, квартала два и добрались до наружной лестницы, которая вела к ним в квартиру. Тут их догнал полисмен, и она солгала ему. Она уверила его, что это просто какие-то пьяные подрались и подняли шум. Поговорив с ней немного, полисмен ушел и направился, по ее указанию, в сторону, противоположную той, куда убежал механик.

Все вокруг было окутано туманом и темнотой. Держась за руку Уилсона, она поднялась по лестнице, а он — у меня до сих пор не укладывается в голове, как это могло быть, — по-видимому, все еще ничего не знал ни о выстреле, ни о том, что она умирает, хотя все видел и слышал. Медицинское вскрытие показало, что пуля перебила не то какие-то нежные волокна, не то мышцы, управляющие деятельностью сердца. Женщина находилась уже между жизнью и смертью. И все же об руку с ним она поднялась по лестнице наверх. И тогда произошло нечто трагическое и вместе с тем трогательное. Картину эту, вместо того чтобы передавать ее славами, лучше было бы со всеми подробностями целиком перенести на сцену.

Оба они вошли в комнату: она уже чуть дышала, но как будто не хотела примириться с тем, что можно умереть, не отдав в этот миг никому ни ласки, ни тепла. Мертвая, она была чем-то еще связана с жизнью, а он, живой человек, был мертвецом для всего, что творилось вокруг.

В комнате, куда они вошли, было темно, но, повинуясь какому-то верному, почти звериному инстинкту, женщина добралась в темноте через всю комнату до камина, а любовник ее остановился в нескольких шагах от двери и по-особенному, по-своему, о чем-то думал и думал. В топке камина было много разного мусора, окурков — он не переставая курил, — обрывков бумаги, на котором были нацарапаны какие-то его каракули, — словом, целая куча хлама, которая всегда скопляется вокруг таких людей, как Уилсон. И вот в этот вечер, первый холодный осенний вечер года, весь этот горючий мусор оказался там.

Женщина подошла к камину, где-то в темноте разыскала спички и зажгла всю эту кучу.

Картина эта останется у меня в памяти навсегда: пустынная комната, и в ней этот слепой, ничего не видящий человек, и умирающая женщина на коленях перед ярким огнем, вспыхивающим во всей своей красоте. Тонкие языки пламени взметнулись ввысь. Отсветы его ползали и плясали по стенам. А внизу на полу было темно, как в колодце, и там стоял Уилсон, ко всему безучастный, унесшийся мыслями куда-то далеко.

Весь этот ворох бумаги вспыхнул на какую-то минуту, ослепительным светом, а женщина в эту минуту стояла в стороне, около камина, и свет этот ее не озарил.