Платон Беседин - Дети декабря

А конь этот был особый – донской. Специальные кони – кавалеристские, умные. Не то что там замухрышка какая, а хоть сейчас на выставку. Высокий, статный – конь-красавец. И умница. Чувствовалось, что был в Красной Армии.

И вот дело подошло к осени. Приехал я домой к матери в октябре месяце, переночевал, коня на улице привязал. В шесть часов встал, девятого числа это случилось, сел на коня – мне надо было на хутор ехать. А погода стояла: ну самый настоящий ураган, и дождь, и слякоть, и снег – ненастье! Подъехал я к мосту, у нас там речка была – и мост к пойме, она раньше водой заливалась, какие там огромные дубы росли, не обхватишь!

Только я через мост переехал, а тут – три солдата. Ну, люди в форме солдатской. А я их не видел, конечно. При такой погоде что увидишь? Да и увидел бы – разве бы догадался? Октябрь, раннее утро, темно. А они – на дороге; никуда не денешься, не убежишь. И тут, ни слова не говоря, один солдат берёт моего коня под уздцы, второй хватает, я в шубейке был, и пытается на землю стащить. А третий, наверное начальник, стоял и смотрел. Я, конечно, испугался: чё ж, пацан. Как заорал «мама!», во всю, что была, мощь, – и послабил повода, дал свободу коню. Он, видать, почувствовал, что мой страшный манёвр – от ужаса. И это дало ему сигнал. А второй, когда стал меня стаскивать, его ещё и задел. Конь как встал на задние ноги – и копытом ударил того, который держал под уздцы, в грудь. Наверное, сразу проломил – солдат отлетел. А конь подбросил зад и лягнул уже того, кто меня тащил за бок. Боевой конь, говорю же. Понёс меня прочь. Этот, который третий стоял, у него винтовка за плечами висела, он покуда её снял – ну, я далеко был; он стрелял мне вдогонку, но пули прошли мимо.

Приехал я на хутор, поговорил с лесниками, но особого значения истории не придал. А потом до меня дошло: вот, наше село, недалеко от Сталинграда, войска там стояли, и в пойме тоже, она называлась Волго-Ахтубинская пойма, там они в дубовых лесах квартировались, и штабы были, а связь – через мост. И это разведчики немецкие меня поймать хотели. Из наших, переодетые. Они думали, это кто-то везёт донесение, потому что солидный был конь, строевой. Хотели взять «языка».

Когда вечером я пришёл домой, уже пешком, рассказал о происшествии на мосту маме, она сказала: ты знаешь, часов в восемь утра принесли к нам в госпиталь какого-то солдата, у него была проломлена грудь, он разговаривать не мог. Удар представляешь какой был? Железным копытом двинул. Но тот, который раненого притащил, объясняет, что это возчик – и вот он запрягал в пару коней, а случился взрыв, кони испугались, рванули, и оглоблей его ударило. Раненого, конечно, приняли, лечить начали. А тот, который сопровождал его, ушёл.

Вот, когда я маме рассказал про этот случай, она на следующий день пошла в госпиталь и сообщила обо всём капитану СМЕРШа. Он взялся за дело и выяснил: то были русские пленные, которые работали разведчиками на немцев. И капитан их разоблачил. Верно я догадался. Нашли потом и второго, которого конь ударил, он был уже в полевом госпитале.

И вот после этого случая я ещё немного лесником поработал, а тут совсем страшные бои начались. Помню, нефтесиндикат у нас разбомбили, между тракторным заводом и «Красным Октябрём», к Волге выходил он покатом. Там громадные баки стояли. И вот эта нефть, всё горючее, потекло в Волгу, и Волга горела, река пламени. Так что после я пошёл добровольцем.

Старшина батальона жил рядом, и тот самый капитан СМЕРШа помог. Так бы не взяли, щегол ещё, а так пошёл Родину защищать.

И вот иногда думаю: как на войне выжил? Не знаю. Почти никого там ведь, в Сталинграде, в живых не осталось. А мне повезло. Может, конь меня тогда от смерти умчал? Ведь до сих пор живой; хочу умереть, а не могу.

– А дуб вы из Волго-Ахтубинской поймы сюда привезли? – догадался я.

– Да, ростки, – кивнул старик. – Пять штук посадил, но только один прижился…

После этого разговора я ушёл, предстояла серьёзная вечеринка, одно из главных событий клубного лета, но сосредоточиться на нём я не мог – всё время прокручивал историю деда. Вернулся я поздно ночью, стараясь не шуметь, открыл дверь, но, едва зайдя, сразу понял, что старик попал в беду, и так действительно было. Фомич повалился рядом с унитазом. Пол в коридоре и туалете был испачкан дерьмом. Старик и сам измазался в нём. Он хрипел и стонал, ничего не видя.

Я бросился поднимать его, но он вцепился в водопроводную трубу и не разжимал хватки; шок придавал ему сил. Я говорил на ухо, что всё хорошо, что надо довериться, но Фомич продолжал цепляться. Я тащил его за подмышки. От такого положения заломило поясницу, но бросить его я не мог, продолжал тянуть – наконец оторвал от трубы, поднял, вымазанного, дурно пахнувшего, с закатившимися глазами, перетащил в комнату, уложил на клеёнку. После, отмыв старика, чистя за ним пол, я думал, что Фомича совсем нельзя оставлять одного, что надо быть рядом с ним постоянно и пора наконец нанять сиделку – как бы старик ни противился, а противился он страшно, – сам я уже не справлялся, работа моя осыпалась, личная жизнь была забыта. Нет, не сдавался, конечно, научался многому, но физически сдал и потому искал резервы для того, чтобы помочь старику.