Платон Беседин - Дети декабря

Однажды старик попросил меня вывести его на улицу. Собравшись, мы спустились во двор. К счастью, там никого не было – я не выносил местных алкоголиков и наркоманов, а больше всего ту девицу с несчастным ребёнком и опухшей матерью. Девица, Люба, иногда попадалась мне в подъезде: вываливаясь из своей смрадной квартиры на первом этаже, она преграждала путь, прося денег (просто так или предлагая себя, оголяя, например, обвисшую грудь с синим узором проступивших вен). Однажды я сунул ей денег, и это было моей ошибкой, потому что после она не отставала. Несколько раз я просил её купить что-то ребёнку – его звали Ваня, у него был рот, полный чёрных гнилых зубов, – но ей, конечно, было не до того.

Однажды, набуханная или вмазанная, она валялась у почтовых ящиков в своей (или чьей-то) блевотине, а Ваня бегал рядом и кричал: «Мама, мамочка». Стараясь не дышать, я поднял её, тяжёлую, бесформенную, похожую на сугроб, и потащил домой, заволок, бросил на диван. Ваня тут же убежал, вернулся с пачкой сигарет и протянул её мне; наверное, так он благодарил. Я отказался, и тогда он потащил меня за собой, в другую комнату, заставленную пустыми бутылками, где на полу валялась, раскинувшись и храпя, его голая бабушка с судорожно-багровым лицом, злая и недовольная даже во сне. На бёдрах и руках её желтели синяки. Я отвернулся, вышел обратно в подъезд, не зная, что делать с Ваней, думая, как спасти, как уберечь его, но не представлял, чем помочь реально, и так и не ответил себе на вопрос: «Лучше ли ему будет без такой матери?»

Но в тот день, когда мы в первый и последний раз вышли вместе со стариком на улицу, никто не пил, не курил, не приставал, развороченные диваны и кресла в дальнем конце двора пустовали, бомжи ушли искать пропитание. Старик, сам направляя меня, повернул налево. Мы дошли до местной достопримечательности – дуба, торчавшего, как зелёный факел, посреди асфальтированной пустыни. Увидев его впервые, я сильно удивился, потому что в севастопольских дворах редко росли дубы. Старик подошёл к дереву, остановился, погладил ствол. Постоял немного. Потом взглянул на меня, и в глазах его я прочитал благодарность. Он сказал растроганно:

– Присматривай за ним.

– Да, конечно.

– Хорошо. Идём домой, – я автоматически согласился, сбитый с толку этой короткой странной прогулкой.

Похоже, старик вышел на улицу, только чтобы увидеть дуб; возможно, это дерево значило для него так же много, как и медальон с конём, который он не снимая – и я часто видел, как он сжимает его в ладони, – носил всё время. Я хотел расспросить его о дубе, но старик казался слишком ослабшим, выход во двор утомил его, а потому я смолчал, и мы просто вернулись в квартиру.

А вечером, когда Фомич поел гречневых хлопьев с кефиром, он всё рассказал сам. И я видел, что этот разговор старик готовил давно, но решился на него только сейчас.

– Дуб я посадил сам. Он и это, – старик дотронулся до медальона, – напоминает, что конь жизнь спас…

– Мы жили с матерью в маленьком селе рядом с Ахтубой. Началась война. Отца забрали на фронт, до сих пор не знаю, где он погиб. Больницу в нашем селе переделали под госпиталь. Мама работала там медсестрой. Школа кончилась. Война, что ж. А жили мы не ахти. Хлеба куска вдоволь не ели. Мама сказала: иди в лесхоз, работай – там мужиков не хватает. Лесников на войну призвали. Вот я пошёл, да ещё Вовка Корнеев. Мы с ним друзья были. Ну, пошли, нас приняли, дали по ружью – двадцать восьмого калибра, ствол меньше мизинца.

Базировались мы, лесники, на хуторе. Туда ходили на работу, там у нас были кони. Утром поднимаемся и едем по участкам. И вот один раз приходим, а моего коня нет, вместо него – другой. Непонятно. Притом конь новый лежит, не встаёт. Подошёл я к нему: а конь загнанный, кто-то гнал его, он вспотел, а потом ему дали напиться холодной воды, а для коня это смерть. Кашлял и не вставал, дрожал весь. Трупом лежал. Тогда я позвал на помощь, там ещё лесники были, и два человека пришли. Мы кое-как коня подняли, а он и стоять не может. Вот как у меня рука дрожит, так он весь дрожал, ещё хуже. Предсмертными судорогами.

Мы его привели на хутор, поместили в шалаш. Настелили сено, укрыли его, чем могли, горячей водой напоили, а это было летом, бои шли уже рядом. Стали думать: чей конь? Я говорю: это мой конь, старого-то моего нет. И все согласились. А так я сказал, потому что мне коня жалко стало. Может, кто вёз донесение или начальник верхом ехал, но загнал коня, а моего вместо него и забрал. Начал я за ним ухаживать. Поил тёплой водой, гладил. Месяца два выхаживал, а потом стал на нём лесником ездить.