Платон Беседин - Дети декабря

Я вернулся в квартирку. Фомич жил в одной комнате, она была заставлена старой сырой мебелью, покрытой толстым, жирным налётом. На стенах висели фотографии и картины, изображающие лошадей. Ещё была узенькая кухня, с холодильником и жуткой ржавой конструкцией, на которой стояли коробки и банки, были раскиданы ножи и вилки. Шкафчики, висевшие на стенах, готовые вот-вот отвалиться, давно надо было бы снести на свалку, по ним сновали крупные чёрные тараканы, и я первый раз видел, чтобы они не разбегались, когда человек оказывался рядом, а пялились в ответ – эта наглость на мгновение изумила меня, но потом я, рассвирепев, схватил пожелтевший журнал и принялся бить тварей, смачно и звонко, но эти гады всё равно не сразу начали разбегаться по щелям и шхерам.

Ванная комната в квартире Фомича была совмещена с туалетом, и сантехника, потемневшая от времени, оказалась густо-табачного цвета. Сама ванна в нескольких десятках мест была замазана белой краской, а плитка над ней либо отвалилась, либо грозила вот-вот отвалиться, по ней ползла зловещая чёрная плесень, и угол над туалетом был полностью сожран ею, точно там затаилась поганая тень, хотя поверх плитки натянули полиэтиленовое полотно, предназначенное, видимо, для защиты от влаги. Из раковины смердело, как из развороченной могилы, и, обойдя всё это, я едва сдерживал тошноту.

Я, выросший, конечно, не в роскоши, но в нормальных условиях, впервые оказался в подобном жилище и не понимал, как люди могут существовать тут. В такой квартире сложно было не состариться, остаться здоровым – здесь плесень, сырость, затхлость микроспорами проникали внутрь, отвоёвывая пространство. Я подумал, что хорошо бы перевезти Фомича в квартиру брата, но тут же спохватился: сделать мне этого не разрешат. Пожалуй, впервые я пожалел, что квартиру на Блюхера отписали не мне. К тому же внутри меня сидело чувство, что я приехал именно сюда, в этот мёртвый дом, неслучайно и увиденное во дворе было тоже не случайно.

В кухне была газовая колонка, и, открыв вентиль, я запустил её. Язычок пламени вспыхнул и разгорелся, из крана пошла тёплая вода. Я набрал её в обрезанную пятилитровую пластиковую бутылку, отыскал тряпки, немного стирального порошка и принялся отмывать копоть с мебели. Она сходила, будто парафин, который скоблили ножом, – трудно, густо. Уборка захватила меня, и верно говорят, что, наводя чистоту в жилище, наводишь порядок и в своей голове. Вместе с застывшей пылью я убирал лишние пласты мыслей. Становилось легче дышать, думать, и невыносимым оставался разве что стариковский запах.

Я закончил первую часть уборки к вечеру. Несколько раз приходилось спускаться в магазин – покупать чистящие средства, губки, тряпки. К пацанам во дворе добавились другие, такие же молодые и беспросветные, – когда я выходил последний раз, некоторые из них спали, развалившись на скамейках, девка с сыном исчезли. Дверь в их квартиру была заперта, но у магазина я наткнулся на утреннюю заплывшую бабу – видимо, бабушку мальчугана, – она сидела, храпя, свесив голову, вокруг роились мухи, и я подумал: «Если бы она умерла, стало бы её внуку лучше? Было бы ему легче без такой бабушки? Или без матери?»

На следующий день я нанял уборщицу, и она закончила начатое мной. Расплатившись, я сел на продавленный диванчик, откупорил пиво, смотрел на отдраенную квартиру и не видел особых перемен – настолько всё здесь было обречённо и старо. Стариковский запах по-прежнему душил меня. Я продирался через него, как через неопределённость будущего. В эту квартирку я должен был привезти старика завтра. И это по-настоящему беспокоило.

Как я должен буду поступать далее? Навещать в госпитале, купить медальон – это я, хоть и не безупречно, но выполнить мог, однако какой будет жизнь, когда старик поселится дома, один? Какую ответственность в таком случае я брал на себя? В конце концов, у старика есть сын, разве не он должен явиться и помочь? Что это за человек, не согласившийся приехать за собственным отцом?

И ещё одна мысль донимала: если бы не было меня, кто бы выполнил эту работу? Куда бы отправили старика из госпиталя? Сколько доктор Ким мог держать его у себя? Месяц, полгода, год? А если у человека никого нет? Что делать тогда, к кому обращаться? Есть ли у нас в стране приюты для стариков? Раньше существовали, а сейчас? Я ничего не знал об этом. И вообще старость представлялась мне как нечто совершенно далёкое, нереальное, придёт, а там разберёмся, меньше всего я думал о ней, но она настигала, даже сейчас, отблесками стариковского горя, настигала и давала понять, что нынешнее положение – лишь упущение, недочёт, совершённый жизнью, её подарок, поблажка. На Западе уход за стариками стоил денег, и это было доступно не каждому, а у нас, да и за границей тоже, люди отписывали квартиры за предсмертный уход и заботу, которая слишком часто оказывалась ложной. А человек надеялся, верил, потому что оставался абсолютно один, беспомощный.