Валерий Бочков - Обнаженная натура

Сознательно выбрал сложный ракурс. Поймал себя на мысли – это же поза Христа со «Снятия с креста» Караваджо. Какой ракурс! Сколько энергии! Это тебе не горизонтальный Гольдбейн, про которого писал Достоевский, тот мертвый Иисус, который так нравился этому купцу… как его? Рогозин? Рогожин?

Чертов уголь крошится, срываю лист, терзаю в клочья. Время, проклятое время! – крадется ригор мортис, вползает, вползает в тело. Через час от непостижимой красоты не останется и следа, чудесная нимфа скрючится и превратится в обычного мертвого урода. В труп. В куклу, в манекен, в чучело.

Новый лист. Быстро начинаю – уже в первых линиях можно ощутить успех или провал. Главное – смелость! Решительность! Гёте прав: именно в решительности заключены гениальность, волшебство и сила. Наношу стремительный силуэт, динамика покоя – скрытая пружина композиции, даже в рисунке глиняного кувшина должна быть динамика. Техника рисования углем невероятно благодатна, уголь – самый покладистый и отзывчивый материал, в нем нет капризности акварели или занудства карандаша. Уголь чудесным манером воплощает в себе преимущества разных материалов: острым концом можно провести тончайшую кинжальную линию, ребро дает живописный мазок.

Я стремителен, но не суетлив. Все мое существо сосредоточено в правой руке – в ней квинтэссенция моего мастерства, моего опыта, моего таланта! Кто направляет мою руку, кто он, мой шустрый гений, – бес или ангел? Кто вдыхает божественную легкость в прозрачность теней, кто с дьявольской точностью ставит сияющие блики? Сатана или херувим – кто он? Кто… Если уж откровенно, мне плевать!

По богатству тональной роскоши уголь превосходит все другие материалы. В любой градации уголь отличают бархатистость и сочность – от дымчато-серого до черной сажи. Углем легко работать, он хорошо ложится на бумагу, не требуя от художника большого физического напряжения: малейший нажим уже оставляет на бумаге видимый след. Это свойство угля позволяет рисовальщику быстро работать даже тогда, когда приходится покрывать на бумаге большие поверхности. Попробуй сделать то же самое карандашом!

Внутри меня буря! Цунами! Извержение Везувия! Ни с чем не сравнимый восторг творения! Вот настоящий экстаз! Глупцы и ничтожества, воспевающие плотские утехи – любовную страсть, эйфорию опьянения, наркотический транс, – как же мне жаль вас, подслеповатые кроты! – ваш интеллект не выше обезьяньего, ваши чувства грубы и примитивны, ваши желания сродни коровьей экзальтации. Творчество – вот несравненный наркотик! Божественный ток трясет мое тело, в жилах моих не кровь – кипящая ртуть! Но лихорадка, в которой бьется душа, никак не отражается на твердости моей руки. Никак! О боги, не чудо ли это!

Уже почти не глядя на натуру, завершаю рисунок. Пылко и страстно. Обобщаю, растирая уголь пальцем, ладонью – жесты похожи на ласку. Трогаю бедро, закругляю, закругляю двуглавую мышцу бедра, увожу в тень рефлекс от простыни на ляжке. Ласкаю! Подчеркиваю тени – слегка, почти не касаясь углем бумаги. Добавляю леонардовского сфуматто, тень должна быть размытой и прозрачной, тогда возникает объем, появляется воздух. Рисунок оживает.

Все! Отступаю от мольберта, шаг, два, три. Стою и вглядываюсь. Дышу так, точно карабкался на гору. Как же хочется пить… Кажется, все удалось. Да, рисунок получился. Он хорош, да что там хорош, он просто великолепен! В горле ком – боже, какое же это чудо! Настоящее чудо! Черными от угля руками вытираю лицо, размазываю пот и слезы. Как такое возможно? Бумага и уголь, черное и белое, плюс набор приемов и знаний, немного опыта и упражнений. Свет и тень, тень собственная, тень падающая, полутень, рефлекс, блик… Непостижимо…

Ты спрашивала, отчего я не убил себя. Надеюсь, теперь ты поняла, надеюсь, мой ответ тебя удовлетворил. И дело тут не во мне, я – никто, меня не существует. Все дело в этом божественном огне, который Творец вдохнул в меня, я не более чем сосуд. Оболочка.

Земля еще не оттаяла. Весна в этом году не задалась, неделю назад снова выпал снег. И это в середине марта. Лопата со звоном врубается в грунт, я откидываю тяжелые пласты, на черном срезе битым стеклом искрятся кристаллы льда. Чуть глубже начнется песок, и дело пойдет веселее.

Подтащил тело к краю. Варвара, закутанная в простыню, напоминала гигантский белый кокон. Спихнул труп в яму, взял лопату и начал забрасывать землей. С непривычки ныла спина, за зиму обленился, наверное, прибавил килограмма три.