Валерий Бочков - Обнаженная натура

А искусство? Что такое искусство, как не лекарство для наших душ; волшебный эликсир, способный облегчить наши страдания, заглушить боль и ужас смерти. Беспощадное время с убийственным безразличием уничтожает все, что нам дорого, сулит гибель всему живому, неотвратимую гибель. И лишь искусство позволяет прикоснуться к вечности: вот мраморный изгиб Венериного бедра, он так же совершенен, так же прекрасен, как и две тысячи лет назад. Невинный румянец Флоры чист, точно Боттичелли минуту назад отложил кисти и вышел из мастерской, лазурь над Венецией звенит, поет – кто поверит, что Каналетто умер пять веков назад? Дюрер бодр и прекрасно себя чувствует, Вермеер продолжает работать, Леонардо и сейчас живее всех живых. Искусство – вот лучшее лекарство от смерти.

Этой волшебной медициной я врачую и своих натурщиц. Мои модели не отличаются совершенством форм, грацией или плавностью линий. Я научился видеть красоту в уродстве – качество, бесценное для художника. Да и сами категории красоты и уродства обрели для меня совершенно новый смысл. Не я первый, не я последний: вспомни балерин Дега, проституток Тулуз-Лотрека, вспомни крестьянок Домье и островитянок Гогена.

Сама судьба посылает мне их: Елену – в мае, Юлию – прошлым сентябрем, Варвару – в конце февраля… Или это уже был март? Да, середина марта… Такие разные и такие похожие; всегда узнаю их по глазам – смесь испуга и ненависти. А на дне – остывший пепел. Что гонит их в Москву, чем притягивает их этот город? Этот враль, хитрец, танцор, задира – этот распутник и пьяница, чем он манит?

Варвару я выследил в электричке, после мы кружили по площади трех вокзалов; с Ярославского, выбеленного и пропахшего канцелярским клеем, она нырнула в только что вымытый Ленинградский, сияющий и скользкий. Чистый, как латышский костел. Выскользнула оттуда, я – за ней. Настиг ее в татарском чаду Казанского, в жарком гомоне, среди пестрого разноцветья витражей, рассыпанного по грязному полу привокзального шалмана.

– Я закричу! – отчего-то шепотом пригрозила она. – Позову на помощь!

– На помощь? – Я засмеялся. – Кого? Милицию?

– Да! Полицию!

Я достал деньги – несколько скомканных бумажек, дал ей, похоже, она никогда не держала в руках доллары. Вытащил из кармана альбом.

– Полчаса посиди не двигаясь, – попросил. – Лицо ко мне чуть поверни. Вот так.

Ласково тронул скулу указательным пальцем, она послушно наклонила голову.

– Да, вот так…

Взял карандаш. Прищурился, вглядываясь в глаза. Мистика и колдовство, чистая магия: точно индийский факир, как тот заклинатель кобр – под моим взглядом она тут же притихла. В кулаке зажаты деньги, шея вытянута, почти не дышит. Точно от неподвижности зависит сама жизнь. Терпи, терпи, моя беглая нимфа, терпи, моя строптивая Дафна.

Рассказываю ей легенду – разумеется, раньше не слышала.

Бог солнца и покровитель искусств, балагур и насмешник Аполлон как-то невзначай обидел Эроса – отпустил какую-то шутку насчет стрел любви. Капризный Эрос, избалованный и развращенный мальчуган (чего ожидать, если твоя мать – богиня плотских утех), решает отомстить: стрелой любви он поражает обидчика. Аполлон тут же воспылал страстью к прекрасной нимфе по имени Дафна. Коварство плана в том, что Дафна дала обет целомудрия, она живет среди лесных нимф и речных наяд, она спутница Артемиды, убежденной девственницы и профессиональной охотницы.

Месть удалась: Овидий в «Метаморфозах» пишет о пламени страсти, охватившем Аполлона; еще бы! – гордый бог никогда раньше не испытывал этого чувства. Он теряет голову, он совершает необдуманные поступки. Гонимый похотью, Аполлон преследует быстроногую нимфу, буйная кровь кипит в жилах, алчущие лакомств руки тянутся к ней. Но Дафна – такая лапочка, она непреклонна, нимфа готова пожертвовать всем ради сохранения своей девственности. Она молит богов вступиться за нее.

И в тот момент, когда цепкие пальцы мускулистого прелюбодея уже касаются ее тела, она неожиданно застывает и превращается в лавровое дерево. Ее волосы становятся свежей листвой, руки преображаются в ветки, ноги, быстрые и стройные ноги, замирают, они уходят в землю змеистыми корнями. Боги услышали мольбу нимфы. Греховодник Аполлон не верит своим глазам, его потные ладони ощущают под свежей корой пульс трепетных грудей прекрасной Дафны. Аполлон рыдает: его страсть, неудовлетворенная, безумная страсть, теперь станет его проклятьем.

– Каждый, кто будет искать наслаждения в мимолетной красоте, – заканчивая набросок, нравоучительно говорю я натурщице, – очнется с руками, полными листвы и горьких ягод.