Ольга Хмелева - Катькина дача, или Есть ли на свете лишний человек

Посвящается доктору Николаю Николаевичу Дворяшину [*]

[*] -- Дворяшин Николай Николаевич (1846 -- 1902)- доктор медицины, публицист и поэт.

С малых лет и чуть не до самой старости мучила Архипа на разные лады неприютная жизнь городская. Отец его был родом из одной из самых захолустных и бедных деревень наших. Словно и Бог и люди забыли тот уголок медвежий, и не было в нём ни школ, ни ярмарок, ни промыслов каких, и вели к нему лишь узенькие просёлочки, разбитые на колеи колёсами убогих крестьянских тележонок да ногами малорослых, замученных и косматеньких лошадок, которым в распутицу от этих же просёлочков и смерть приключалась. И жил тут народ серо, бедно и дико, лишь изредка бывая в церкви Божией, где умел только креститься да кланяться, и даже на то, чтобы понимать службу церковную, разумения у него ещё не было.

Отец Архипа, как только отделился от старшего брата, так и пошёл бедовать. Человек он был смирный, работящий, да только всё у него словно из рук валилось: то рожь и с овином вместе сгорит, то корова вёху объестся, то лошадь в осенней грязи надорвётся и издохнет... Года три бился бедняга из одной беды в другую и добился чуть не до нищенской сумы. Заработков в той стороне никаких не было, потому что жили в ней все такие же бедняки, как и он, а про Питер кое-что и у них уже прослышали. Архипу было четыре года, когда отец продал последнюю коровёнку, заколотил в избе своей двери и окна и решил идти с женой в Питер. Толкнулся он было к родне, чтобы взяли мальчишку, пока он не вернется, но в деревне той каждая семья лишнего рта боялась. Махнул бедняга рукой и на эту последнюю невзгоду, посадил сына на спину и зашагал из родной стороны...

В Питер они попали ранней весной. Отец Архипа стал на барках дрова разгружать, а жену и сына поселил в сыром и тёмном каменном подвале в углу, платя за этот заплесневелый и вонючий угол по два рубля в месяц. В подвале том кишмя-кишели семьи таких же бедняков с ребятами и без ребят, и все тут же и стряпали, и ели, и спали, а дышать-то было почти уж и нечем! И не выдержала этого зловонного удушья кроткая и робкая мать Архипа. Как-то прохватило её сквозняком, которым хозяйка подвала силилась его, если не просушить, то хотя проветрить, она стала кашлять, захирела, а к осени свезли её в больницу. Там она протянула недолго и отдала Богу свою кроткую душу. Отец Архипа плакал по жене, как малый ребёнок, а в первые дни принимался иногда плакать и на барке, во время отдохов. Жаль стало бывалым товарищам тихого мужичка, который словно ребёнок растерялся и от чада чужой стороны, и от своего безысходного горя, и стали они утешать его по-своему: каждый норовил развеселить его угощением... Никогда не пивал он на родине, а тут, как наугощали, да попало ему в голову, и на сердце стало спьяну словно полегче -- он и обрадовался: сам начал зазывать товарищей в кабачки и распивочные и угощаться с ними допьяна. Архип жил в то время в том же подвале, у хозяйки, и житьё ему было, разумеется, не сладкое -- ласки и доброго разумного слова сироте и ждать было не от кого, а колотушек да попрёков не жалели ни хозяйка, ни её жильцы. Отец часто приходил домой пьяный, в тесноте подвала затевались ссоры, брань, драки, сквернословие... Перепуганные ребятишки поднимали визг, их унимали и колотили, а на другой день они дрались и ругались между собою совсем так же, как ругались и дрались накануне их отцы, дяди и соседи, и всех больше доставалось, разумеется, Архипу за то, что заступиться за сироту было некому. И совсем бы, вероятно, забили его до дурости или до озлобления, если бы не спасла его болезнь.

Ему шёл уже седьмой год, когда на ребятишек в их подвале напала оспа. Архипа живо отвезли в больницу -- лишь бы с рук долой! Мучился мальчуган неизреченно, даже доктора не думали, что он жив останется, у него вытек один глаз, а лицо осталось на всю жизнь обезображено рябинами, но всё-таки он всегда вспоминал эту болезнь, как лучшую пору своей жизни. Сначала он долго лежал без памяти, но зато, как пришёл он в сознание и увидел себя своим единственным глазом в высокой, светлой палате в чистом белье и мягкой постели, как попривык к весёлым докторам и ласковым сестрам милосердия, ему стало казаться, что он в раю, а подвал, хозяйка, драки, ругань и подзатыльники были только тяжким бредом за время его болезни. Даже дети были здесь не такие, как там: все тут были с ним ласковы, все они были равны, не попрекали его ни отцом, ни даже уродством, потому что и все были здесь после оспы не особенно красивы.