Оливье Бурдо - В ожидании Божанглза

А еще там была женщина, которую я прозвал Пустышкой, потому что, когда я спрашивал ее имя, она не отвечала. Но ведь к ней нужно было как-то обращаться — каждый человек имеет право на имя или хотя бы на прозвище, это гораздо удобнее, особенно при первом знакомстве, вот я и окрестил ее сам, раз такое дело. Так вот, у Пустышки голова была совсем пустая, ее крыша давным-давно съехала от таблеток, прихватив с собой все мозги с извилинами в придачу. И осталась она безмозглой на всю катушку. Вечно сидела с пупырчатой упаковочной пленкой в руках и целыми днями давила эти пупырышки, глядя в потолок и посасывая пилюли. Лекарства она принимала через руку, потому что аппетит у нее был неважный. А через руку она могла принимать их целыми килограммами, но при этом не прибавляла ни грамма, вот такая странная была дама. Медсестра мне рассказала, что Пустышка в своей прежней жизни, перед тем как у нее съехала крыша, промышляла всякими мерзкими делами и теперь лекарства мешают ее злым демонам снова заселиться к ней в голову. А пупырышки она давила потому, что они были такие же пустые, как ее голова, и таким образом она всегда находилась в родной стихии. Когда у меня начинало звенеть в ушах от песен Свена, я шел к Пустышке, чтобы вместе с ней глазеть на потолок и слушать, как лопаются пупырышки, это очень успокаивало. Правда, иногда Пустышка оказывалась не совсем пустой и устраивала такую газовую атаку, что приходилось бежать прочь со всех ног, вот уж от этого даже лекарства не помогали.

Временами Пустышке наносил визит Йогурт, потешный такой дурик, воображавший себя президентом. Это прозвище он получил не от меня, а от медсестер — за то, что его было слишком много, он выпирал со всех сторон, был рыхлый, как жидкий творог, и казалось, вот-вот растечется в лужу. У него тоже съехала крыша, но лекарства соорудили ему другую, совсем новую, можно сказать новейшую. Все лицо Йогурта было усеяно странными плоскими бородавками, а вокруг рта — крошками от печенья, довольно противное зрелище. Чтобы скрыть свое убожество, он красил в черный цвет жиденькие волосенки, чем-то смазывал их для блеска, взбивал и зачесывал назад — видно, воображал, что выглядит шикарно с таким вороненым коком на голове. Йогурт регулярно наведывался к Пустышке, и в клинике все говорили, что он питает к ней нежные чувства. Целыми часами он сидел и смотрел, как она давит пупырышки, и слушал ее щебет, а потом сам рассказывал ей о своей президентской работе, начиная каждую фразу с местоимения «я» и продолжая в том же духе: «я… я… я… я…» В общем, выдержать это было трудно. Гуляя по коридору, он пожимал руки всем подряд с комически серьезным видом — собирал голоса. По пятницам вечером он устраивал собрания, рассказывал о своих президентских планах и объявлял выборы, выставляя картонную коробку для бюллетеней; это всегда вызывало сильный ажиотаж, хотя избирали-то всегда его, ведь других кандидатов не было. Свен собирал бюллетени, записывал количество поданных голосов в свою тетрадку и оглашал результаты, распевая их во все горло, после чего Йогурт взбирался на стул и с гордым видом победителя произносил речь. Папа говорил, что у него столько же харизмы, сколько у кухонной табуретки. И тем не менее Йогурта все равно любили. Как президент он был курам на смех, но как пациент — вполне покладистый, мухи не обидит.

Вначале Мамочка ужасно скучала на своем третьем этаже, она говорила, что раз уж ее зачислили в сумасшедшие, то лучше бы послали этажом выше. Она считала своих соседей занудами и сетовала на то, что даже лекарства не делают их забавнее. Ее состояние было переменчивым: иногда она встречала нас очаровательной улыбкой, зато в момент прощания могла устроить истерику. А иногда с точностью до наоборот, и тогда очень трудно было сидеть с ней, приходилось терпеливо ждать, когда она успокоится, а это могло продолжаться целую вечность. Все это время Папа героически улыбался, и я находил эту улыбку мужественной и успокаивающей, зато Мамочку, в ее истерическом состоянии, она раздражала, и нам было очень тяжело переносить такие моменты.

К счастью, у нее сохранилось чувство юмора, и она нередко передразнивала своих соседей, строя гримасы, растягивая слова или волоча ноги при ходьбе. Однажды днем, придя в больницу, мы застали ее за оживленной беседой с каким-то совершенно лысым типом, который непрерывно потирал руки и пялился на ее ноги. Сморщенное личико и гладкий блестящий череп придавали ему какой-то чудной вид.