Оливье Бурдо - В ожидании Божанглза

Проблема нового состояния Мамочки состояла в том, что мы, по словам отца, никогда не знали, «с какой ноги танцевать».

В этом отношении ему можно было верить, уж танцевать-то он был мастер. Случалось, нам выпадало несколько спокойных недель, когда Мамочку не обуревали приступы гнева или жуткий безумный смех, и за этот долгий срок мы успевали забыть о ее причудах и вызывающих манерах. В такие периоды она выглядела еще очаровательней, чем прежде, да просто классно, и справлялась с этим прекрасно, и совсем не была несчастна, хотя проблема никуда не девалась.

Беда в том, что новое состояние моей матери не имело точного расписания, утаивало день и час своего прихода и всегда заставало нас врасплох, как бандит из-за угла. Ее безумие терпеливо выжидало, когда мы о нем забудем, вернемся к прежней жизни, и вот тут-то оно и возвращалось — без стука, без звонка в дверь, утром под душем, вечером за ужином, днем во время прогулки. В таких случаях мы никогда не знали, что и как нужно делать, хотя нам давно уж следовало бы к этому привыкнуть. Для других несчастных случаев есть инструкции и учебники, где написано, как оказывать первую помощь пострадавшим, как их спасать, но для данной ситуации ничего такого не существовало. К этому привыкнуть нельзя. И потому всякий раз мы с Папой растерянно пялились друг на друга, как будто это произошло впервые. По крайней мере, так мы вели себя в первые секунды ее припадка, потом вспоминали о прежних и начинали озираться, выясняя, откуда она пришла — эта напасть. Увы, ниоткуда извне она не приходила, в том-то и беда.

На нашу с Папой долю тоже выпал этот печальный сумасшедший хохот. Во время очередного званого ужина один из гостей, утверждая что-нибудь, каждый раз объявлял: «Спорю на свои трусы!» — и вдруг Мамочка встала, задрала юбку, стащила с себя трусики и швырнула их в лицо спорщика, целясь ему в нос. Трусы пролетели над столом и в гробовой тишине спланировали прямо ему на нос. Вот прямо так, за столом, во время ужина. После короткого молчания одна дама воскликнула:

— Да она совсем голову потеряла!

На что моя мать ответила ей, осушив залпом свой бокал:

— Нет, мадам, я головы не теряю — в худшем случае я теряю свои трусики!

От катастрофы мы были спасены Мусором. Он оглушительно расхохотался, заразив своим смехом всех присутствующих, и ситуация, грозившая стать драмой, обернулась безобидной шуткой с летающими трусиками. Если бы не этот его хохот, гости уж точно не стали бы смеяться. Папа, как все другие, буквально плакал от смеха, но при этом почему-то прятал лицо в ладонях.

В другой раз, это случилось как-то утром, когда я завтракал, мои родители еще не ложились, а некоторые из танцоров дремали в гостиной, испуская странные звуки, Мусор спал, уронив голову на кухонный стол и уткнувшись носом в сигару, торчавшую из пепельницы, а Мамзель Негоди обходила спальни, чтобы разбудить уклонившихся от пьянки, — вдруг я увидел, как моя мать вышла из ванной абсолютно голая, в одних туфлях на высоких каблуках. И только ее лицо временами заволакивал дымок сигареты. Разыскивая ключи от двери на комодике в передней, она преспокойно объявила отцу, что идет за устрицами и свежим мюскаде для гостей.

— Но вы все же прикройтесь, Эльза, а то простудитесь, — сказал он с горькой улыбкой.

— Вы совершенно правы, Жорж, что бы я без вас делала?! Я вас люблю, вам это известно? — ответила она и, сняв с вешалки меховую шапку, нахлобучила себе на голову. Все так же спокойно.

Затем она вышла на площадку, и через секунду раздался грохот входной двери, захлопнутой сквозняком. Мы с отцом выбежали на балкон и увидели, как она величественно шествует по улице с гордо поднятой головой, игнорируя взгляды прохожих. Отшвырнув щелчком сигарету, она вытерла ноги о циновку у двери рыбного магазина и вошла внутрь. Пока ее не было, мой отец с опозданием ответил ей шепотом, со слезами на глазах:

— Я прекрасно знаю, что вы меня любите, но что мне делать с этой безумной любовью… с этой сумасшедшей любовью?!

Через какое-то время Мамочка вышла из магазина, улыбаясь нам так, словно она услышала отца, держа в одной руке поднос с устрицами, а другой прижимая к груди две бутылки вина. Отец вздохнул: — Какое чудо… Нет, я не в силах лишить себя этого… Конечно, нет… Ее безумие тоже принадлежит мне.

Иногда она бросалась в свои сумасшедшие эскапады с каким-то неистовым энтузиазмом. Но скоро энтузиазм угасал, эскапады иссякали и оставалось одно неистовство. Как-то она решила писать роман и для начала закупила целый ящик карандашей, целый штабель писчей бумаги, энциклопедию, большой письменный стол и лампу. Этот стол она долго возила по квартире, от окна к окну, в поисках источника вдохновения, а потом приставила его к стене в поисках источника терпения. Однако, сев за работу и не найдя ни вдохновения, ни терпения, она впала в ярость, расшвыряла листы бумаги, переломала карандаши, замолотила кулаками по столу и выключила лампу. Ее роман испустил дух, так и не начавшись, а на тоннах бумаги не появилось ни одной строчки. В другой раз ей взбрело в голову перекрасить стены в квартире, чтобы сделать ее более привлекательной для будущих покупателей. И начался содом: она заказала столько банок краски, что хватило бы на целый дом. Плюс малярные кисти, валики, растворители, скамеечку, стремянку, скотч и рулоны пленки, чтобы предохранить от грязи паркет, плинтусы и мебель. Когда же вся квартира была затянута пленкой и Мамочка нанесла на все стены мазки разных красок, она объявила, что все это ерунда, что квартира для нас уже потеряна и в любом случае будет продана, хоть в прежнем виде, хоть перекрашенной. В течение многих недель наше жилище напоминало гигантский морозильник, заполненный продуктами в вакуумной упаковке. Всякий раз Папа пытался урезонить Мамочку, но она за все бралась с таким неподдельным увлечением и смотрела на него с таким искренним недоумением, не понимая, в чем проблема, что он отступал и только беспомощно наблюдал, как его супруга затевает и бросает одну за другой свои бессмысленные затеи. Проблема была в том, что она каждый раз теряла голову. То есть видимая часть головы, конечно, у нее на плечах оставалась, но остальное непонятно куда девалось. И голос отца уже не был для Мамочки успокаивающим средством.