Оливье Бурдо - В ожидании Божанглза

— Это нельзя выбрасывать, оно еще может пригодиться!

И таким образом сводил на нет работу, с великим трудом проделанную нами. Это было очень грустно, потому что приходилось вторично запихивать в мешок лишние вещи и вторично прощаться с ними. «Сохранить их все невозможно, в новой квартире им не хватит места, это показывает простой математический расчет», — говорил Папа, а уж он-то знал толк в математике. Даже я и то давно уразумел, что нельзя перелить всю воду из ванны в одну пластиковую бутылку. С математикой не поспоришь, но Сенатор ее не признавал и говорил, что все это лишено здравого смысла.

С тех пор как Мамочка попала в больницу, Папа держался очень мужественно, всегда улыбался, проводил со мной много времени за играми и беседами, продолжал давать мне уроки истории и искусства, учил испанскому языку, для чего включал старый кассетный магнитофон с повизгивающей пленкой. На этих уроках он звал меня «сеньор», а я его — «гринго», и мы пытались устраивать корриды с Мамзель Негоди, размахивая перед ней красным полотенцем, но дело никак не шло: плевать она хотела с высокого дерева на наше полотенце, так же как прежде — на наш хронометр. Сначала она пялилась на него, потом качала головой на длинной шее, делала разворот и удирала куда-нибудь подальше. Да, Мамзель оказалась никудышным быком, да и что с нее взять — ее воспитывали совсем не для того, чтоб убивать. Как и предполагалось, мы с Папой навели порядок в гостиной, а потом перекрасили в ней стены, и поскольку квартиру уже продали, он мне разрешил выбрать для этого любые краски: все равно, мол, нам здесь не жить, так какая разница. И тогда я выбрал цвет гусиного гуано — это Мамзель Негоди, поскольку она птица, помогла мне определиться. Мы с Папой долго смеялись, воображая, как новые владельцы войдут в эту мрачную, невзрачную гостиную.

А еще он часто водил меня в кино; там, в темноте, он мог плакать сколько угодно, думая, что я этого не замечаю. После сеанса я очень даже ясно видел его покрасневшие глаза, но притворялся, будто все нормально. Правда, в момент переезда он дважды дал слабину, заплакав средь бела дня. А плакать средь бела дня — это совсем не то что лить слезы в темноте, это уж такое горе, какое не спрячешь. В первый раз это случилось из-за фотографии, единственной, которую Мамочка забыла спалить. Снимок был не так чтобы удачный и красивый; его сделал Мусор, запечатлевший нас троих, вместе с Мамзель, на террасе в Испании. На нем Мамочка весело хохотала, взобравшись на каменный бортик, ее развевающиеся волосы почти закрывали лицо; Папа грозил пальцем фотографу, видимо не разрешая ему нажимать на спуск; я стоял с закрытыми глазами, почесывая щеку, а Мамзель Негоди и вовсе повернулась задом, потому что ей и на это было плевать. Снимок получился смазанным, даже пейзаж за нашими спинами и тот лишь смутно угадывался. В общем, вполне банальная фотка, но она была последней, единственной, которая не улетучилась вместе с дымом. Вот почему Папа заплакал средь бела дня — ведь от былых счастливых дней нам только и осталось, что это несчастное фото. А во второй раз он заплакал в лифте, после того как передал ключи от квартиры новым владельцам. Правда, сначала, еще на пятом этаже, мы с ним плакали от смеха, вспомнив их лица, когда они застали нас за игрой в шашки на клетчатом полу передней, а по квартире с безумными криками металась большая птица. Но апофеозом стал тот момент, когда они с кислой миной поблагодарили нас за мрачную невзрачную окраску гостиной. Однако уже на третьем этаже Папин смех зазвучал не так весело, а на первом и вовсе перешел в протяжные горестные всхлипы. Он еще долго стоял в кабине лифта, а я ждал его на площадке, перед закрытой дверью.

Новая квартира была вполне миленькой, но не такой веселой, как прежняя. В ней имелось всего две спальни, а коридор был настолько узкий, что, встречаясь в нем, мы терлись о стены, и вдобавок такой короткий, что и разбежаться негде, сразу утыкаешься носом во входную дверь. От растительного посудного шкафа остался один плющ, сам шкаф оказался чересчур громоздким. Поэтому плющ расположился на полу, а шкаф на свалке, и вид у обоих был довольно жалкий. Затем нам пришлось решать сложную головоломку: как втиснуть в гостиную большой синий стеганый диван, два низких кресла, столик-песочницу и дорожный сундук. Мы их ворочали из угла в угол, во все стороны, и только много дней спустя, поняв, что все сохранить не удастся, сослали сундук гнить в подвале. Наш большой круглый стол тоже никак не влезал в столовую, пришлось заменить его маленьким, но теперь уже нельзя было принять ни одного гостя. Главное место ожидало Мамочку, еще три предназначались для Папы, меня и Мусора, потому что он, несмотря на все свои усилия, никак не мог установить тарелку и приборы у себя на животе, где они, хоть тресни, не хотели держаться. То есть держаться-то они держались, но стоило положить на тарелку какую-нибудь еду, как все это съезжало на пол. В моей спальне стояла только одна кровать — средняя; самая большая не оставила бы ни сантиметра площади для моих игр. Мы с Папой могли по-прежнему играть в дартс, метая стрелки в Клода Франсуа, но расстояние было таким мизерным, что все они неизбежно попадали ему в голову. Даже Клод Франсуа выглядел менее комичным в этой квартирке. Большие горшки с травами уступили место крохотной баночке с мятой, для коктейлей Мусора и Папы. Ванная была до смешного тесной. Мусор не мог в ней ни повернуться, ни свободно вздохнуть, он выходил оттуда весь потный, бочком, как краб, и красный, как омар. Всякий раз, как он там что-нибудь ронял и пытался поднять упавший предмет, мы слышали его ругательства, а когда он сыпал проклятиями без остановки, это означало, что он уронил еще несколько других. Принять у нас душ он вообще не мог, это для него было проблемой почище военной службы. Что же касается прусского кавалериста, то беднягу бесцеремонно поставили на пол в коридоре, прислонив к стенке, в полном небрежении к его рангу. Он одержал столько блестящих побед, его мундир был украшен столькими наградами, и вот теперь заканчивал свою жизнь, как вульгарная половая тряпка, у плинтуса, откуда мог смотреть только на раскладную сушилку, увешанную носками и трусами; от одного его вида я впадал в жуткую хандру. Впрочем, виды в этой квартире угнетали всех, не одного меня: окна выходили во двор-колодец, где было темно, и можно было глазеть на соседей в окнах напротив, снующих взад-вперед у себя дома. Вернее, это как раз они глазели на нас как на психов, когда мы с Мусором играли в «разевайку», ставили ему тарелки на пузо или еще когда Мамзель спозаранку принималась за свои вокализы и будила весь дом. Ей удавалось в два крика и три секунды зажечь свет во всех квартирах одновременно. Мамзель тоже одолевала хандра, она непрерывно долбила клювом стены, словно хотела их раздвинуть, наделала в них дыр и скучала так, что иногда дрыхла стоя даже средь бела дня. В общем, что ни возьми — и Мамочкину крышу, и нашу теперешнюю, — этот переезд никому не доставил радости.