Геннадий Прашкевич - Человек Чубайса

Она действительно принесла какую-то общую тетрадь и уставилась на меня.

Раскрывать тетрадь при тете Жене я не собирался, тем более, что она явно изучила в ней каждое слово. Пробиваясь сквозь ее неумолимые слезы, я попытался понять, что, собственно, произошло, и так понял, что Юха, похоже, переборщил с дозировкой. Тетя Женя была не дурой, она многое понимала. Она что-то жуткое плела про отходняки. При этом таким странным тоном, будто похождения Юхи одновременно и пугали ее, и восхищали. У нее был вовсе не куриный ум. «Я приехала, а Ефимушка стал кричать на меня. Сперва я думала, он сердится, а это, Андрюшенька, его ломало. К нему девица иногда забегала, ну, сучка, страхолюдина, будто смерть. Я накричу на Ефимушку, ребенок все-таки, а эта сучка твердит: кумарит, дескать, его. – Тетя Женя, несомненно, разбиралась в кайфовой терминологии. – Я своей сестре всегда говорила: неправильно подходишь к ребенку, строже надо подходить к ребенку, так разве убедишь? Отец-то что привозил Ефимушке? Когда был в Перу, привез листья колы. Ребенок заплевал всю квартиру, а они – шуточки! Вот результат, – горько пожаловалась тетя Женя. – Ефимушка с этой страхолюдиной четвертого дня поставил железную плошку на плиту и давай варить какую-то гадость. Зеленая, будто вазелин. Они варят, глаз не отводят от плошки, а мне твердят: горные травы, дескать, лекарство себе готовим. Не знаю я будто трав горных! – Я смутно вспомнил, что тетя Женя вроде бы химик. – Я говорю, какое ж это лекарство может иметь такой гадкий запах? Почему, говорю, вы не учитесь, не желаете работаете, как люди? А эта сучка постно так отвечает: „Христос учил – птицы небесные не жнут, не сеют“. Тоже мне, птица! – взорвалась, наконец, тетя Женя. – Я эту их плошку схватила и в мусоропровод. Так ты не поверишь, Андрюша, эта сучка, эта страхолюдина битый час рылась в мусоре. И ведь нашла, нашла, сучка! И доварила. И вмазались они вместе. Дети ведь. А плошка два этажа пролетела».

Пей отраву, хоть залейся, благо, денег не берут. Сколь веревочка ни вейся, все равно совьешься в кнут…

Напился я до соплей.

Слушал Высоцкого, подливал, но при этом знал – все, больше пить не буду, эпоха кончилась. Выбираясь из одиночества, пытался звонить майору Фадееву, но дома его, к счастью, не оказалось.

Тут на милость не надейся – стиснуть зубы да терпеть! Сколь веревочка ни вейся – все равно совьешься в плеть…

Потом я звонил по всем адресам, где могла, по моим предположениям, остановиться Нюрка, но все мне отвечали, что нет ее и быть не может, в Москве она, придурок, а какой-то горячий человек выразился в том смысле, что сядет сейчас в машину и приедет бить мне морду.

– Приезжай, – согласился я.

Только Трубников понимающе ответил: «В Москве она». И засопел: «Тебе, Андрюха, выспаться надо».

Я спросил негромко: «Трубников, зачем мы живем?»

Такая постановка вопроса Трубникова обрадовала и мы с ним хорошо поговорили. «Ты, Труба, чувствуешь свои миллионы?» – спрашивал я. Он сопел, он пускал слюну: «Что их чувствовать? Не пахнут деньги, Андрюха». – «А ведь должны вроде?» – «А вот не пахнут, – сопел Трубников. – Бабу бросишь, вони на весь квартал, а деньги не пахнут».

Общая тетрадь, отданная мне тетей Женей, лежала на столе.

Никаких записей в тетради не было. Вклеил Юха в тетрадь какое-то количество газетных вырезок. Неаккуратно, подряд. Может, в подборке вырезок и крылся какой-то смысл, я не знаю, я не уловил. Но на первой странице рукой Юхи действительно было подписано: «Андрюхе Семину. Информация к размышлению». Последние два слова он подчеркнул.

«А как дальше быть? Или, я извиняюсь, голую задницу подставить, или все-таки как-то обеспечить себе, понимаешь, на востоке хорошее прикрытие». (Борис Ельцин).

«Виктор Степанович Черномырдин большую жизнь прожил, побывал и сверху, и снизу, и сверху». (Борис Ельцин).

«У нас многих пугает чужое слово секс, по-русски – половые отношения, то, с чего начинается наша с вами жизнь. Если бы их не было, то и нас здесь, в этом зале, не было. У нас что, не должно быть нормальной половой жизни? А как она должна проходить? Если юноша вступает в брак в двадцать пять лет, а потребность в половой жизни наступает в пятнадцать-шестнадцать лет, что он делает десять лет? Отсюда и причина многих революций, многих ненужных реформ, многих злодеяний». (Владимир Жириновский).

«Раньше спать ложились с Ельциным. Теперь просыпаемся и отходим ко сну с Немцовым и Чубайсом». (Геннадий Зюганов).