Анна Зегерс - Доверие

Пауль обернулся к Эрнсту Крюгеру как бы за одобрением. Тот, запинаясь и явно сердясь, сказал:

— Да, Томас, ты нас очень разочаровал. — Он в свою очередь обернулся к Меезебергу: — Хельгер строил из себя не того, кем он был на самом деле. — И снова обратился к Томасу: — Ты нас, попросту говоря, надул, — он опять повернулся к Меезебергу: — Да, да, Томас нас надул, мы его за совсем другого считали.

— В том-то и дело, — сказала девушка постарше Томаса, в возрасте Лины, с которой она в последнее время подружилась. Почему Лина сегодня отсутствовала, было всем ясно. Ее доверием Томас злоупотребил вдвойне.

Эрих Каале из второго трубопрокатного — он недавно приехал в Коссин — держался так тихо, что никто его как-то не замечал, почему все взоры и обратились на него, когда он отнюдь не официальным тоном, а так, как говорят дома или на работе, сказал:

— Ну, этого Томаса Хельгера я совсем недавно знаю, только по работе, с работой он хорошо управляется, верно ведь? Я, собственно, особого представления себе о нем не составил. И ничего особенного в нем не заметил. Поэтому и не могу утверждать, что он меня надул. Почему? В Берлине и не такое случается. И вообще, когда думают, что один совсем не такой, как другие, а потом замечают, никакой такой бешеной разницы между ним и другими нет, так разве же можно его за это наказывать? А?

В заключение слово взял Эдуард Ян, и все встрепенулись, уверенные — этот уж скажет что-нибудь важное.

— Боюсь, — начал он, — все мы, сидящие за этим столом, и правы и неправы. Томас Хельгер неумышленно обманул нас. Встретил какую-то девчонку, она его и подвела. А так как он состоял в нашем комитете — нашему же комитету нужны люди, которые никогда не попадают впросак и которых никто не может подвести, — словом, нужно, чтобы наш комитет был образцово-показательным, то он, к сожалению, нас подвел. Да его ведь и вывели уже из комитета СНМ. Что ж, разве он больше не имеет права состоять в кандидатах в партию? Почему? На то и существует годичный испытательный срок. Посмотрим, каков будет Томас по истечении этого срока. И тогда решим. Эрих Каале, думается мне, тоже и прав и не прав. В Берлине такое часто случается? Не знаю. Знаю только, что не надо попадать впросак и не надо, чтобы тебя подводили, ведь если с каждым из нас это произойдет раз-другой, люди перестанут нам верить. А теперь иди домой, Томас. Нам надо еще поговорить о твоем деле и о разных других делах…

У Томаса промелькнула мысль — он тоже говорит «домой». А куда мне идти? Где мой дом? И все-таки слова Яна, хоть и отославшего его прочь отсюда, на слух Томаса, звучали теплее, чем все остальные, здесь сказанные.

Когда он пришел к Эндерсам, Тони спокойно на него взглянула:

— Ну как?

— Что как? В комитете я больше не состою. Я это заранее знал.

— А вообще?

— Что вообще? Чего тебе еще нужно?

Помолчав, Тони сказала:

— Чтобы ты стал точно таким, как раньше. И другие смотрели бы на тебя, как раньше.

Не без грусти он ответил:

— Не выйдет из меня «точно такого, как раньше».

— Почему же? — сказала Тони и тихонько добавила: — Для меня ты все такой же.

Дора Берндт долгие месяцы провела в уединенном доме матери, изнемогая от горя, странно мешавшегося со скукой. Прежде этот дом был для нее радостным воспоминанием детства, утешением и пристанищем. Просыпаясь, она слышала пение птиц. Блики солнца, светившего из-за елей, окропляли ее воспоминания.

Теперь Дора была по горло сыта солнечными бликами и пением птиц. Иногда она просыпалась ночью — что это разбудило меня? Вокруг стояла тишина, какой нигде в другом месте быть не могло. Через открытую дверь доносилось мирное дыхание детей. Дора садилась на кровати и слушала. Вспоминала, как мальчик ночи напролет кашлял и плакал, покуда она не увезла его из Коссина сюда, в Шварцвальд, к матери. Он за одну неделю поправился. И вдруг нагрянул Берндт, растерянный, на себя непохожий. Дора сейчас только поняла, что ее разбудило. Никогда, никогда не будет она спать спокойно, покуда не узнает, почему Берндт уехал из Коссина. Ибо всей правды он ей так и не сказал — сплошные отговорки, полуправда. Я же, и в том моя вина, удовлетворялась этими отговорками, лишь бы не причинять ему еще больших страданий. Скажи он мне правду, он бы мучился. С той поры он стал врагом Бютнера, не просто отошел от него, а стал врагом Вольфганга Бютнера, бывшего своего ученика и единственного друга в самые трудные времена. Вместе с Бютнером жил он в укрытии, о котором знала только она, Дора. Она носила ему почту, сообщала новости. Бютнер же был единственным свидетелем их любви.