Анна Зегерс - Доверие

— Оставь меня, пожалуйста, в покое.

Теперь он уже чувствовал, что с ним стряслась беда, но до конца это постигнуть был все же не в состоянии. Поскольку он не хотел обзаводиться документами, о которых говорила докторша, политический беглец и тому подобное, то в полицию не пошел. Не захотел также ночевать у докторши. Но ему нужны были деньги, чтобы еще пробыть здесь и в последний раз попытать счастья. Он едва-едва перебивался, не брезгуя никакой случайной работой. К лишениям он привык с детства. Днем он помогал на строительстве. Он еще раз подстерег Мони, она круто повернула назад.

Ранним утром в трамвае какой-то пассажир необычным тоном проговорил:

— Неужто он не страшится вечности?

Другой ответил:

— Он же в бога не верил.

Войда просунул голову меж голов, склонившихся над газетой. Сталин лежал на смертном одре.

У начальника строительства было радио. Войда опрометью бросился в его контору.

— Убирайся отсюда. Что случилось? Ты часом не спятил? — Прораб грозно наступал на него. — К обеду мы обязаны все закончить. Что ты тут околачиваешься?

— Отстань! — крикнул Войда. — Я должен послушать, что там со Сталиным.

Прораб оттолкнул его от приемника.

— Может, и ты собираешься считать, сколько у него красных и белых кровяных шариков?

Во дворе прораб сказал:

— Ты здесь недавно. И веди себя потише. Больно нам надо расстраиваться из-за этого старика.

— Ты это о ком? — крикнул Войда.

— Ладно, ладно, — отвечал прораб, — если и ты из таких, то хотел бы я знать, почему ты не уезжаешь на Восток?

— Я тоже хотел бы это знать, — отрезал Войда.

Вокруг говорили:

— Теперь там у них все прахом пойдет… Пропало ихнее дело… Привыкли, что их в кулаке держат. Не будет главного-то, все и рассыплется, не сегодня, так завтра.

Войда стал думать о детях, которых он любил, о рассерженных отцах. И понял: я должен вернуться, немедленно. Он вдруг освободился от Мони. Чары были разрушены.

Он подсчитал свои капиталы. Если не есть ничего, кроме хлеба, их достанет, чтобы перебраться через границу. Проскользнуть мимо контрольно-пропускных пунктов он, конечно, сумеет. Если уж он вернется восвояси, ему поможет мать. Не позднее следующего понедельника, решил Войда, он будет стоять в классе перед своими учениками. И воссоздаст для них истинный образ покойного, о котором их старшие, уже испорченные братья, отцы, обессилевшие от войны, возможно говорят так же постыдно и мерзко, как эти вот люди вокруг него. Он уже придумал, что он скажет им о человеке, который разбил гитлеровские полчища, который на Красной площади в хмурый ноябрьский день разъяснил отчаявшимся людям, что гитлеровская армия, глубоко проникшая в их страну, тем не менее несет в себе зародыш гибели. Да, и еще он расскажет детям то, что ему рассказывал отец. Его отец ни в какой партии не состоял, да и вообще был сухой человек, чуждавшийся всяких сантиментов как при выборе сыном жизненного пути, так и в делах политических. Но его голос дрожал, когда он рассказывал, что нацисты во время обыска в доме его соседей нашли портрет Сталина и вне себя от ярости гвоздями прибили его к обнаженной груди хозяина дома.

И вот нет больше в живых человека, изображенного на этом портрете.

Не думая, собственно, о Мони, он вдруг какой-то частью сознания, почти уже отмершего, понял, что лицо у нее было не неподвижное, а холодное.

Мать всплеснула руками, когда Франц внезапно предстал перед нею.

— Твой отец и я, — сказала она, — чуть со стыда не сгорели, когда нам сказали, что ты удрал, и Эльза тоже глаз поднять не смела. Отца вызвали в полицию и там допрашивали. Ваша квартира во Фрейенхейде опечатана. Отец сразу сказал — во всем эта особа виновата. — Она вдруг опечалилась и одновременно рассердилась. Как ему самому-то не стыдно? Он ведь любил свою школу.

— Ты же не слесарь, не зубной врач, ты не вставные челюсти бросил, не гайки да молотки, ты детей неизвестно на кого оставил! А как хотел учителем сделаться! Вот теперь тебя и вычеркнули из списка учителей.

С этим Франц уже смириться не мог. Он был наслышан о разных случаях, кто-то уехал, потом вернулся, и в министерстве только рады были, что все хорошо кончилось. Сам он возмущался, что удравшие, а потом вернувшиеся учителя пользовались особым вниманием.

— Эх, — заметил отец, — ты, кажется, решил, что они тебе еще в ноги должны поклониться. Мой совет: руки есть, так руками и зарабатывай себе на жизнь.

Только сейчас Войда понял, что болезнь отпустила его, понял свою вину. А тут еще круглые, темневшие укором глаза сестренки. В органах народного просвещения его приняли значительно менее любезно, чем он воображал. О возвращении во Фрейенхейде нечего было и думать. Почему с ним обошлись не так, как с другими? Что тут поделаешь? Не так обошлись, и точка.