Анна Зегерс - Доверие

Томас успел уже начисто позабыть свою встречу с Пими. И весело, хотя и не без досады, подумал: ну, там-то уж она останется беленькой. И даже маникюром сможет щеголять. Он написал ответ: «Милая Пими, к сожалению, у меня нет ни минуты времени. Я готовлюсь к экзамену. Привет. Томас». И еще подумал: вот уж не поверил бы, что она пишет, как вышивает.

Когда он ранним поездом ехал в Коссин, усталый от учебы и невыспавшийся, в вагоне царило беспокойство. Кто-то читал газету, кто-то через его плечо в нее заглядывал. На всех лицах отражалось волнение, лишь в редких случаях возбуждаемое печатным словом. Но это был не испуг, не потрясение, скорее любопытство; кое у кого в уголках рта залегла насмешка. Томас узнал, что в Москве на свободу выпущены врачи, арестованные за покушение на жизнь Сталина. Один из пассажиров сказал:

— У врачихи, которая изобличила злодеев, отняли орден.

— И правильно сделали. Она их обвинила, чтобы орден заработать.

— А почему, спрашивается, ей поверили?..

— Не умри Сталин, никого из арестованных врачей уже не было бы в живых.

— Разве они евреи были?

— Ты думаешь, у них евреев преследуют, вроде как у нас при Гитлере?

— Ерунда, им бы тогда не позволили лечить Сталина.

— Я ничего не понимаю. Как впотьмах бреду.

— А что вот это значит? — произнес высокий сухопарый человек, Томас знал его по Коссину. Не очень-то вслушиваясь в разговоры вокруг, он уже четвертый или пятый раз перечитывал одно и то же место в газете, которую держал развернутой над головой другого пассажира. «При допросе не была соблюдена социалистическая законность»?

Кто-то рассмеялся.

— Ясное дело, допрос с пристрастием.

— Ерунда. Я откровенно признаюсь: хоть убей, ничего не понимаю.

Томас подумал: хорошо, что Лина сегодня ночует в Коссине. С работы он прямо побежал к ней.

— Что ты скажешь, Лина, об этой истории с врачами?

— А что тут можно сказать? Дело подвергли основательному расследованию, выяснилось, что их оклеветали, это и было обнародовано.

— Да, Лина, конечно, конечно же, Лина, но что значат слова: «не была соблюдена социалистическая законность»?

Лина медленно повернулась, пристально посмотрела на него. На ее лице застыло незнакомое ему выражение. Томас только сейчас вспомнил, что несколько недель назад, взволнованный историей с врачами в Москве, тоже ворвался к ней.

— Не значит ли это, — неуверенно спросил Томас, — что их каким-то способом заставили дать неверные показания?

Лина ответила тихим, но достаточно суровым голосом:

— Я давно вижу, что тебя одолевают странные мысли. От тебя я этого не ожидала.

— Но что же все это может значить? — настаивал Томас, хотя и видел, что с каждым его вопросом Лина становится все бледнее, все более холодным делается ее взгляд. Душа его жаждала ответа. Она отвела от него глаза и сухо сказала:

— Ты мог бы и сам сообразить, что это значит. Дрожа за его жизнь, там совершили какую-то ошибку.

Томас чувствовал, что этот разговор — почему, он не понимал, — тяжел и труден для Лины. Может быть, он затрагивает то, что представляется ей неумолимой внутренней угрозой основам ее жизни? Но каким образом? — недоумевал он. И все-таки, жадно домогаясь правды, продолжал настаивать:

— Почему же все-таки у врачихи отняли орден? Только за то, что суд неправильно сформулировал обвинение?

Он содрогнулся. Лина с ненавистью смотрела на него. Но она ответила ему, и ее красивый голос звучал спокойно:

— Когда такой жизни грозит опасность, люди не в состоянии взвешивать каждое слово. А когда все уже кончено, они обязаны поступать так, как того требуют закон и право.

Томаса ее ответ не удовлетворил, но он промолчал. Ему стало ясно — Лина задается тем же вопросом и этот вопрос для нее непосилен. Так или иначе, дело врачей произвело на него большее впечатление, нежели смерть Сталина, может быть потому, что оно осталось для него загадкой, как загадкой осталось и поведение Лины.

Пахло весной. Частая гребенка дождя расчесывала вечернее солнце. Радуга, коротенькая радуга, стояла над поселком и отражалась во всех лужах. Потом снова полил дождь.

Томас шел со станции Эльбский завод. Он уже подходил к дому, когда дождь вдруг перестал, словно ножницами его отрезало. Солнечный свет разлился тепло и широко, наверно, в это самое мгновение решалось: быть весне. Спуститься, что ли, еще разок к реке? — подумал Томас. Неплохо было бы, окликни меня сейчас Пими: Томас!

Окликнула ли она его издалека или он только сильно пожелал этого, но в воздухе пронеслось: