Анна Зегерс - Доверие

Бреганц ушел в цех. Эрнст работал на другом конце мастерской. Кто-то быстро подвинул Томасу следующую деталь. Проклятый прорыв во времени. Лицо Пими вдруг явилось ему. Не такое, как в зале суда, зареванное, с размазанной помадой. Куда там! Ярко-красные губы, кокетливый капюшон. Они приехали в Западный Берлин. Огней больше, чем звезд. От их света все вокруг сверкает и искрится. А здесь унылые, серые улицы. В сотнях зеркал плясали наши отражения. И даже я вдруг пустился в пляс, ничуть не стыдясь. Но они там, на Западе, рады-радешеньки, когда у нас беда стрясется. Чтобы никогда не было у нас ни огней, ни зеркал. Им только бы поплясать на нашей могиле.

Понятно, почему этот берлинец, Каале, работает и почему не поймался на удочку. Он стоит за право. И за справедливость! По его словам, он еще тридцать лет назад подносил отцу патроны.

Вдруг вернулся Бреганц. В полной растерянности. Начал рассказывать, но так путано, что его не сразу поняли. Только одну фразу разобрали, которую он все повторял и повторял:

— Улих перерезал проводку.

— Плевать. Помогай в цеху!

Бреганц попытался объяснить, какое решение они приняли в кабинете Ульшпергера. При первых же признаках опасности по заводской радиосети передадут сигнал тревоги — всем известную песню.

— Какую песню? «Вставай, проклятьем заклейменный»? «Смело, товарищи, в ногу»?

— Нет, что-то про Испанию.

— А потом? — спросил Эрнст.

— Слушай же, — сказал Томас. — Передают какую-то музыку. Так за душу и берет.

— Что это?

— Разве ты не узнаешь? Мне Роберт пел эту песню. «Небо Испании».

— Да-да, верно, — вспомнил Бреганц, совсем сбитый с толку, — может, мне к Штруксу сбегать?

— Нет, лучше иди в цех, помоги там. Ты, Эрнст Крюгер, оставайся здесь за старшего. А я побегу к Штруксу, в старое здание, он все еще там. Я мигом вернусь и скажу вам что к чему.

Группа рабочих цементного завода смешалась с рабочими из Нейштадта. Они шли спокойно и тихо. Следили за Вендигом, который мягким движением руки указывал направление. И теснились вслед за ним по лаве.

Старик Эндерс ничего не понимал.

— Стой, Элла, — крикнул он, — чего им надо? Что это за люди?

Кто-то изо всех сил ударил его. Он пошатнулся. Как раз в эту минуту Элла обернулась.

Скорей всего, ее спутники рассчитывали, что она, не оборачиваясь, ни о чем не думая, дойдет до тропинки. Но Элла увидела, какой убийственный удар нанесли Эндерсу, увидела, как старик зашатался, заметила теперь, что за ударившим идет целая толпа, и вмиг все поняла. Плотная завеса, отгораживавшая ее от мира, вдруг прорвалась.

Она вспомнила и толпу женщин на Нейштадтском мосту — «Поворачивай назад, Элла», — и руку, протянутую к ее груди, и шушуканье по ночам у них дома, нет, они не ее покой берегли, они ей не доверяли, а сами что-то задумали, что именно, было ей не ясно, она понимала только: надвигается опасность. Ее вдруг осенило: а я, выходит, влипла, они против завода пошли.

И Элла приняла решение. Она не повернула назад, ничего не спросила, не наклонилась к старику Эндерсу. Она, словно по доброй воле, поддалась рукам, сжимающим ее плечи. Тощий подталкивал ее теперь перед собою, как щит. Она повернула к газону, повела его к вытоптанному, кое-где поросшему скудной травой клочку земли, огороженному с одной стороны зданием школы, а с другой — недостроенными бараками и стеной нового прокатного цеха.

Однажды она уже почти потеряла себя, когда Ганс, ее первая большая любовь, погиб на фронте. Сегодня с одним, завтра с другим. Если бог меня так обидел, обижу и я его. Но говорят, бога нет. Значит, я его даже обидеть не могу. Никому, никому, значит, не нужна ее красота, сверкающая, неправдоподобно яркая красота. Никому не нужна сила, ее переполняющая, но, увы, бесполезная. Вокруг нее, внутри у нее была пустота, она не знала, что делать с собой. Пока не появился Альвингер, ее прежний мастер, а теперь директор электролампового завода. «Элла, может, мы тебе не нужны, но ты нужна нам…»

А Фрицу Вендигу только одного и надо было, чтобы Элла неприметно провела их на заводскую территорию.

Повернув в сторону от канала, Элла уже не думала о ребенке, который последнее время был для нее дороже всего на свете. Не думала и о том, какая она сейчас толстая и отекшая. Она почувствовала себя спокойной, молодой, сильной и жаждущей радости. Ибо без радости не проживешь. Не только без мимолетной, доступной в любое мгновение крошечной радости, но и без настоящего счастья. Все долгие годы отчаяния в ее глазах светилось предчувствие радости. Даже сразу после войны, когда на этом канале она разгружала металлический лом для завода, силясь забыть свое горе.