Геннадий Прашкевич - Русская мечта

Коньяк растворялся в крови. Пароходы плывут. Солнце светит. Гражданка Ермолова на железной печке, вынесенной во двор, варит варенье. Господин Кузнецов прогуливает по скверу сына Бориску, относящегося больше к миру растений. И все же мир уже не совсем такой, каким был до моего появления в Энске. Это всегда как на лекции, ухмыльнулся он. Читаешь про свое, чувствуешь: доходит до людей, замер зал. А когда кончил, непременно донесется: «Эй, на трибуне! Стаканчик освободился?»

Но мир изменился.

Немного, но изменился.

Предательство – всегда лишь вопрос времени.

Толкнешь костяшку домино, валятся все. Надо только понять, какую правильно толкать первой.

Еще поддав, Золотаревский устроился на палубе.

Злой моторист высунулся из люка, кивнул в сторону мордастого лоцмана: «Без него запурхаемся. Хорошо, что взяли. Это Ванька Васенев, из местных. Рядовой бурлак. Нам до Рядновки по протокам да по болотным речкам».

Золотаревский отмахнулся.

– После армии прокладывал дорогу в степи, – долдонил Семину. – В шесть утра выбрасывали меня на точку с бутылкой воды и банкой тушенки. Советовали: не снимай шляпу, днем здесь жарко. Вот где нарушались права человека! Как юрист говорю. Прямо из степи двинул в Свердловск на юридический. А там такие студентки! Ой, неопытные, хорошенькие. Затуманенным взором глянешь на одну, на другую. А они беременеют. Такой парадокс: как глянул, так забеременела. С одной до сих пор живу. У нас, у русских, менталитет особый.

– Ты же еврей, Элим.

– Ну и что? Я еврей русский.

Семин снимал головную боль коньяком, в пол-уха слушал загулявшего юриста и неотрывно смотрел на тайгу. На то, как мрачно седые ели вплотную подступали к узкой протоке, страшной от черной глубины, в которой угадывалось что-то безжизненное (может, затонувший лес). Катер едва двигался по черной воде, полной кувшинок, а кое-где ряски. Моторист сплевывал за борт. Ванька Васенев матерился. Раза три царапнули дном о болотную корягу. Темнело болото, набегала сизая тайга, сжимала и без того узкое русло, становилось сумеречно, не по себе: вот мы пьем коньяк, а рядновской Джиоконды, говорят, уже и в живых нет…

Запомнилась Семину Катерина.

Один раз встретились, а запомнилась.

И Павлика Мельникова, говорят, больше нет. Не появись придурок на свет, может, и лучше было бы. По крайней мере, не утопил бы Джиоконду в болоте.

В Рядновку пришли вечером.

Бревенчатые избы тонули в болотных сумерках.

Где-то далеко, будто бы не в самой деревне, трещал движок генератора, свет на деревянном столбе неравномерно вспыхивал, выхватывая из мглы серые, как тоска, сырые доски причала.

– Где тут у вас Духнова найти?

– Порченого, что ли? – спросила баба, уныло стоявшая на берегу.

– Ну, я не знаю, какой он у вас. – Заинтересовался: – Почему порченый?

– А с Гришей Зазебаевым квасит, – равнодушно ответила баба. – Тот, кто квасит с Гришей, всегда порченый.

– И где они квасят?

– Известно, в котельной.

Недовольный юрист загрузил сумку.

Коньяк, мясо, сыр, хлеб, сервелат, буженина, маслины, сизый виноград.

– Это бомжу-то? – ворчал. – Не жирно будет – французский сыр с червями? Он репой привык закусывать.

Репой… Возможно…

Семин невольно развеселился.

Плевать, подумал, на болота. Уеду, забуду серый кочкарник – всегда сырой, всегда неприветливый. Забуду низкие берега, вровень с водой, мохнатые ели. Только Шурку заберу с собой, решил. Выжил все-таки Шурка Сакс, бандос, выкарабкался из могилы! Я перед ним в долгу. Он когда-то помог, пристроил меня к делу. Я в долгу перед ним. Увезу дурака в Лозанну. Пусть сидит на лавочке шератоновского отеля. « Я, блин, гоблин, а ты, блин, кто, блин? » Хорошо, что прихватили с собой шампанское. Шурка любил шампусик. Когда-то без Шурки я тонул. Он вытащил меня. К черту Рядновку с болотами и водяными! Подлечу Шурку, вправлю ему мозги, посажу управляющим в отеле…

В луже у входа в котельную уныло отражался фонарь.

Гора черного каменного угля скучно осыпалась под ногами, уголь скрипел, тянуло влажным дымом. Грубая шлакоблочная пристройка тесно прижалась к длинному серому сооружению, похожему на свинарник. А может, это и был свинарник. Зажав нос, Золотаревский сплюнул:

– Что за дерьмо?

– Ну, вот, – ухмыльнулся Семин. – А говоришь, русский.