Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

У меня уже и тогда настоящий был дом, хозяйский. Нет, наотрез отказалась ко мне перебраться. А я и рад. Барак, можно сказать, заново отстроил, городу автобус купил, чтобы до самого барака маршрут дотянули. По городишке этому даже днем ходить страшно было. Я петярых чеченцев выкупил, они барак караулили.

Ты ведь, Анетта, хочешь, чтобы я так рассказывал? – спросил он, обернувшись вдруг к Ане.

– Да, – ответила та серьезно.

– Ну, тогда смотри, не обижайся.

– И ты не обижайся.

– Вот… Словом, на смех бичам кидал я деньги в грязь, пока барышни мои в мои хоромы не перебрались. И тогда сказано мне было так: «Запомни, Олег, пройдет год-другой, и в один прекрасный день ты вспомнишь, как передо мной выплясывал и даже денежки, какие профукал, все до рубля сосчитаешь. И вот когда сосчитаешь, тут меня и возненавидишь. А как возненавидишь, тут я и уйду». Вот она, господа, какая была. А может, по сей день…

И при этих словах ничего в Анютином лице не переменилось.

– Ее пророчествам я смеялся, да и она все это спокойно говорила, будто шутила так, будто выдумывала. Да и жили-то мы всем на зависть. Но раз она сказала: «Знаешь, – говорит, – Заструга, я женщина пропащая, и о себе у меня мыслей нет, но я желаю, чтобы ты к себе Анетту так привязал, чтобы иначе как с кровью, а еще лучше с капиталом не мог бы от себя оторвать. Сделаешь это, буду с тобой. Не сделаешь – только ты меня и видел, Заструга». Вот, господа, какая мне была цена! Только мы друг друга стоили. И был у меня на руках патент. Не патент – золото. Я за него столько отдал, что как расплатился, не спал две недели. Все тело у меня свербело. Но тогда я знал и сейчас скажу: в два раза бы больше отдал, если бы понадобилось. Ну вот, беру я этот патент, переписываю все права на нее и ей в руки отдаю. И тут она меня поцеловала. Никогда так не целовала. «Все, – говорит, – я твоей крови больше пить не буду».

Анюта, вскинув подбородок, с чуть заметной усмешкой глядела на Застругу. Прочие молчали, и молчание это заполнял Степан; он размеренно покачивал ногой, и край плаща погромыхивал.

– Ну, через год она от меня ушла. Сбежала с одним из тех чеченцев, которых я у барака поставил. А спустя месяц мне вручают документ. И получается из того документа, что права на патент разделены поровну между Анеттой и мной. И что распоряжаюсь патентом, пока Анетта Бусыгина ставит свою подпись. Ставит добровольно при свидетелях. И отказаться от этого патента не может она до двадцати одного года. И я, кстати, тоже. А за Сергея ты на меня, Анетта, не сердись. Выбрала его, выберешь другого. Такая игра у Ксаверия, такая жизнь. Все равно нам с тобой Анетта друг от друга – никуда. Вы, господа, заметьте, что уйти просто так от Ксаверия – нельзя. Пару выбрать это да. Хоть в Африке и только добровольно. А уйти – на это требуется согласие всех.

– Я готова, – сказала Анюта, – только мальчик у меня свой.

Тем временем у Заструги в руках появились бумаги.

– Определенно, – сказал Заструга, – ни на чем не настаиваю. Как всегда, выбор твой. – И подал Анюте лист. Она склонилась у стола рядом со Степаном, и тот внимательно следил за быстрыми движениями ручки. Пока Анюта писала, с нашим черным другом произошла удивительная метаморфоза: огромные щеки Степана смтали серыми, глаза выкатились, судорожно вытянутая рука скребла воздух, точно подбираясь к Заструге.

– Эк его! – сказал Кнопф.

Анюта встряхнула жесткий лист, подала его Заструге, взяла у него другой.

– Теперь ваша очередь, – протянула бумагу нам с Кнопфом. Володька взял было лист, но Анюта сделала шажок в сторону, и край листа оказался передо мной. – Только вам, – сказала она, странно улыбаясь, и тут же обернулась, отыскала взглядом Ольгу и движением головы поманила ее. И тут раздался рев. Да – рев! Люди так не кричат. Это было похоже на голос мотоцикла, на котором укатил Сергей. А между тем, это был голос Заструги. Он глядел на лист, в котором Аня сделал запись, и никак не мог выговорить ничего членораздельного. Наконец, рев оборвался, он вытер разбрызгавшиеся по губам слюни, и, тряся перед Анютиным лицом бумагой, обозвал ее коротко и страшно. Мне показалось, что он сейчас ударит ее, но, видно, то же почудилось и Кнопфу, и он проворно занял место рядом с Анютой. Теперь бумага летала и перед его лицом. Володька раз или два дернул за листом головой.

– Шурка, – сказал он вдруг, и лицо его обмякло. – Она вписала меня!

Содом продолжался минут двадцать, и даже пан Дрозд притащился со своей половины. Минуты две-три мне казалось: еще немного, и Заструга начнет нас убивать. Потом до меня дошел смысл происшествия. Кнопф, Владимир Георгиевич Кнопф, мой ровесник и прохиндей-неудачник занял место Сергея. Когда вопли и бестолковая беготня прекратились, я понял, что с такой парой Анюта уже не вернется к Кафтанову.