Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

Получалось вот что. Сергей удрал на распрекрасном мотоцикле Заструги, который у него несколько раньше увели Степановы удальцы. К новой краже оба отнеслись довольно спокойно. Только Степан плюнул на крыльцо, а Заструга сказал «Дурак».

С этого началась пауза. То есть, все мы продолжали жить (я, понятно, спал), но под надзором. Во-первых, за нами следил Степан, явно ожидавший подвоха, во-вторых, как ни странно, Заструга. Я спросил Володьку о пражском наследстве, но он в ответ заругался и ничего толком не объяснил.

«Аня поставила подпись?» – спросил я Кнопфа. «Ишь ты, – сказал Кнопф, – смотри какой сообразительный. А может, ты и в самом деле придуривался?» Оказалось, все чего-то ждут. «А чего им ждать? Все произошло. Кому надо все тут. И что выходит? Выходит, все ждут, когда ты, Шурка, очухаешься».

Едва Кнопф это проговорил, за стеною, во второй комнате, где во время моего беспамятства теснились остальные, раздался шум. Там спорили, и мощный голос Заструги глушил прочие голоса без пощады. Кнопф заерзал и спросил, не прислать ли мне Ольгу? Мне вдруг захотелось помучить коллегу, и я принялся задавать ему вопросы. Странное дело, вместо того, чтобы плюнуть и уйти, Кнопф отвечал. Терзался, ловил каждое слово, долетавшее из-за стены, но не уходил! Мне стало стыдно. И тут голоса за стеной налились настоящей яростью, кто-то смаху пнул дверь, и все ввалились.

Первым был Заструга. Лицо магната ходило ходуном, и видно было, что не докричал он за дверью, не дошумел. А между тем, вернюю половину байкерского прикида сменил и вид имел вполне обывательский. И тут меня посетила мысль несомненно дурацкая, но в тот момент показавшаяся нестерпимо важной.

– Кнопф, – спросил я, – кто меня раздевал?

Вошедшие сбились в жарко дышащий ком и ждали, будто невесть что мог открыть сейчас Кнопф.

– Черт! – сказал Кнопф.

– Бредит! – сказал Заструга.

Оленька подошла, села рядом и погладила меня по руке.

– Папаша, тебе штаны принести?

Кто заменит родную дочь?! Ну, и конечно, никто не сообразил выйти, пока я одевался. Я извивался под одеялом, как на полке плацкартного вагона, а они стояли вокруг. Тьфу!

Наконец, я спустил ноги на пол и стал, как все.

– Внимание, – сказал Заструга, – по неизвестным мне причинам, я думаю – дурь, голая дурь, – Анетта Бусыгина желает выполнить некоторое действие при свидетелях. Главный свидетель у нас – Барабанов. Тоже дурь! Он, слава Богу, выспался. Можем, господа, начать. С проснувшимся Барабановым нас теперь сколько нужно. Хочу объяснить: речь идет о том, чтобы поставить подпись. Анетта расписывается, вы свидетельствуете, что подпись поставлена добровольно. Все просто, быстро, аккуратно. Если есть эмоция, возможен банкет. Подпись Анетты того стоит, уверяю вас.

Верхняя часть тулова Заструги, исполненная благонамеренной заурядности, совершала умеренные движения, говорила, как по-писаному, и прямо-таки гипнотизировала общество; нижней его часть владела байкерская роба, а потому ноги Олега Заструги аккомпанировали его речам стремительной вязью едва намеченных подсечек, подножек, ударов. Вряд ли и Заструга осознавал смысл своего танца.

Я спросил его, как же тогда обошлось без свидетелей в школьном коридоре? Нижняя часть Заструги мигом разыгралла все, что со мной надлежало сделать, в то время как пристойная верхняя объяснила, что то была подпись квартальная, а нынче – полугодовая. Я взглянул на Анюту и понял, что вопрос мой кстати.

– Хватит, – сказал Кнопф, – Я свои подписи… Да кто ты такой, чтобы я тебе свою подпись…

– Очень хорошо, – сказал Заструга и прекратил боевой танец. – Тут, кажется, кто-то подумал, что эти подписи нужны только мне. Анетта, скажи.

– Вы увидите, – неопределенно пообещала Бусыгина. Степан пересек комнату, гремя плащом, уселся на стол и стал глядеть. Ни дать, ни взять театральный режиссер на репетиции.

– Вот так история. – сказал Заструга. – Хотел бы я, чтобы на моем месте был Лисовский. Как бы он выкручивался, хотел бы я посмотреть. Но Лисовский не скачет по Европе на мотоцикле и не заводит сомнительных романов.

Тут у Анюты в глазах пронеслась такая гроза, что мне стало не по себе. Заструга эти сверкания тоже заметил.

– Да, Анетта, как ты глазами ни сверкай, а история была сомнительная. Прежде всего: деньги у меня появились, когда я молодой был. Мне бы еще годика три-четыре всухомятку пожить, но – в спину толкнули, и пошло. К тому же влюбился. Ух, пели мне! Ух, нашептывали! Она старше, она с ребенком… С тех пор господа, советчиков при себе не держу и чужой правотой себя не раздражаю. За глупости свои отвечаю сам. Глупость первая – они с Анеттой жили, чтобы не соврать, впроголодь жили. Я даже не поверил сначала. Когда к деньгам привыкаешь, кажется, они везде. Только руку протяни. Ну вот, я свою великую любовь великими деньгами и засвидетельствовал. Ты хоть помнишь, Анетта, как вы в своей однёрочке обитали? Однёрочка, господа, это по-тамошнему номер один. Барак номер один.