Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

Некоторое время я сидел один и пытался думать о детях. Но водка действовала, мысли рассыпались на слова, а слова разбегались, как ртутные шарики. С большим трудом я ухватил одну верткую мысль за сверкающий хвостик. Но тут щелкнул замок, я повернулся и остолбенел. Барышня Куус входила в комнату.

Положим, я ошибся в ту минуту, положим, эта фройляйн из местной газеты имела с Манечкой лишь малое сходство. Но дети, к которым она пробралась перед этим, они же в один голос сказали: «Мария Эвальдовна!» Стало быть, в ту минуту я не спятил еще. Ну, не может, не может быть у репортера такая печаль в глазах!

Пьяный, мокрый – какой там еще? – я вскочил перед нею. Заговори она по-немецки в тот миг, и мираж бы рассеялся. Но я уже завопил: «Манечка!», а она так и стояла и хлопала своими глазищами. Что мне оставалось делать? Я обнял ее и пьяными губами впился в ее губы.

Пробуйте женщин на вкус. Пробуйте и вы не обманетесь. Перед глазами у меня плыли Манечкины, вне всякого сомнения Маненчкины глаза, а губы отдавали, черт дери, какой-то карамелью, и не было в поцелуе никакого смысла. Тут я и спятил.

Говорю это без лицемерных иносказаний. В тот миг я лишился разума и, если верить Кнопфу, много успел начудить. Бог, однако, был милостив, и никакого худа этой немецкой девочке я не причинил.

Потом, кстати, выяснилась интересная вещь: мое умопомешательство спасло наш гонорар. Дело в том, что пройдоха Кунц решил оштрафовать нас за пребывание на острове в развалинах и вернуть деньги в городскую казну. Из чего заключаю: оттуда он их и спер. Но не мне Кунца судить. К тому же он струсил моего буйства, и деньги остались целехоньки.

После рокового поцелуя я был безумен неделю, и в памяти у меня не осталось ничего. В себя я пришел, будто проснулся. Глубокая истома была в каждой жилочке, но глаза уже видели ясно. Автобус катил по гладкому асфальту, и высокая, острая, как заноза, башня с крестом выступала из-за распаханного холма. Медленно, медленно я отвел глаза от окна и встретился с Оленькиным взглядом. Дочь моя издала неопределенный звук, обняла меня и заревела. «Папаша, – сказала она, – папаша… Я же думала, ты так идиотом и останешься. Ну, что ты со мной делаешь?» «Где Эдди?» – спросил я. Оленька погладила меня по щеке – «Соображает. А Эдди там, – она указала куда-то за распаханный горизонт, – у них со Степаном дела». Помню, даже в моей ослабевшей голове эти совместные дела были отмечены как странность. Но тут рядом с нами оказалась Анюта, и я эту мысль додумать не успел. «Здравствуйте», – сказала девочка, внимательно и строго глядя на меня. «Папа, – сказала Оля, – Аня здоровалась с тобой каждый день. Остальные свинтусы, как увидели, что ты спятил, так и бросили это дело. А она – нет». «Ладно, а где остальные?» После неловкой паузы из-за Аниного плеча показалось лицо Сергея. «Честное слово, я очень рад». «И я! И я!» – заорал Кнопф. Он затормозил, отвесил мне пару хороших шлепков, и мы поехали дальше.

«Это здорово! – сказал Кнопф, – Это большое облегченье, что ты с мыслями собрался. Думаешь, просто было тебя через границу переть?» «А где мы сейчас?»

Кнопф захохотал и сказал, что все вокруг – это Чехия. Я оглядел автобус и спросил, где Нина с Петей? «Малодушно бежали, – ответил Кнопф бодро, – Я, Шурка все-таки думаю, что им твоя идея не понравилась. Я, Шурка, думаю, что они сейчас вернулись к этому Кунцу и клевещут на нас самым бессовестным образом. Но – пусть. Скоро Прага, Барабан!»

Тут мне опять стало худо. Нет, вру. В этом облаке пустоты, которое осенило меня, не было ничего худого. Да, я теперь знаю, что такое забвение. Это сон наяву. И если в это сон не добавлены кошмары или навязчивый бред, можно не сомневаться: кто-то могущественный от души посочувствовал суетливому человеческому бессилию и назначил передышку. Хотя насчет того, кому досталась передышка, возможны разные мнения.

Итак, мое второе пробуждение состоялось в светлой горнице с белеными стенами, которая удивительно напоминала комнату в странноприимном монастырском доме в Эстонии. Я даже испугался, не началось ли сызнова наше путешествие в Прагу. Но горница была полна народу, и я успокоился. По крайней мере, на десять минут, пока не успел разобраться, что успело приключиться за время моей второй летаргической паузы.

В ногах моей постели стоял Олег Заструга в полном байкерском облачении. Хорош он был в этом чудовищном наряде.

– Добро пожаловать! – сказал Заструга ядовито, когда заметил мое возвращение. – Ловкость ваша, господин Барабанов… – не договорил, выдохнул свирепо и принялся расхаживать туда-сюда, немилосердно тревожа крашеные половицы. Под этот скрип я оглядел комнату. Анюта с Кнопфом стояли у задней стены, и у Володьки над плечом виднелось пришпиленное к стене черное распятие. Помню, увидев его, я очень испугался, так испугался, что старался не смотреть в ту сторону. Потом, когда страсти улеглись, я рассмотрел распятие. Там было чего испугаться. Пригвожденный не обвисал в привычном бессилии, когда изломанное мукой тело стекает с креста, напротив! – прободенные, наложенные одна на другую ступни были опорой рвущемуся ввысь телу, а страдание, многократно усиленное этим порывом, безобразной судорогой сводило лицо Спасителя.